— Коли хочешь пешком ходить, — сказал он насчет нашего последнего странствия, — незачем было за лошадьми посылать. А то поднял с утра весь дом на ноги: шум, беспорядок... Да и что за нетерпение такое?..
Вера Николаевна шутя обратилась к отцу:
— Пусть себе ходят, надо им привыкать, — сказала она. — Нечего баловать этого шалуна, ведь и вы ходили на своем веку.
Старик успокоился и ласково поглядел на сына, которому уже тяжела становилась нотация.
— Экая спартанка! — закричал Костя, до сих пор не выпускавший сестру из своих рук, и стал целовать ее изо всей силы.
Я мало видел сцен милее свидания этих двух детей, без памяти влюбленных друг в друга. Они поминутно затрогивали один другого, хохотали, пели, болтали такой вздор, что я не мог понять ни одного слова... Эти два живые, грациозные, взбалмошные существа так подходили одно к другому, были так милы, что старик нежился, глядя на них.
— Кстати, — сказал Костя, обращаясь к сестре с важным видом, — я хочу тебя поисповедывать немножко.
Вера Николаевна звонко захохотала и посмотрела брату в глаза. — Еще надуйся, еще серьезнее... — промолвила она, поцеловала Костю, снова рассмеялась, толкнула его и сама отскочила в сторону. Костя бросился за нею, в две секунды они отбежали от нас далеко... потом сделали крутой поворот и снова подбежали к нам. Веринька, вся запыхавшись, прибежала первая и взяла отца под руку. Опять оттенок тоски промелькнул в ее глазах и опять все исчезло.
— А вот и Марья Ивановна, — проговорил генерал, обратясь ко мне.
Прямо на нас двигалась натянутая фигура высокой, худощавой женщины, одетой с несообразным великолепием и с великим безвкусием. Только безвкусие это возбуждало не смех, а какое-то тяжелое, мрачное чувство. Костюм мачехи, как одежда театральных злодеев, поражал глаза ярким смешением черного цвета с красным, и зловещие эти цвета бросали угрюмый оттенок на лицо генеральши, и без того не совсем привлекательное.
Не обращая внимания ни на меня, ни на Костю, женщина эта подошла к генералу, который совсем притих и съежился.
— Кончится ли это, Николай Алесандрыч, — сказала она, обращаясь к мужу с самою дерзкою миною. — Третий день шатаетесь вы навстречу да беспорядки делаете! И опять в одном сюртуке! Кого удивлять собрались? А все вы, матушка.
Вера Николаевна закусила губу, быстро подошла к мачехе, поправила ей мантилью и что-то шепнула на ухо. Весь гнев хозяйки будто исчезнул, она слегка кивнула падчерице, поклонилась мне, поздоровалась с Костею и поцеловала его.
Светлые глаза Кости впились в глаза мачехи и не опускались даже в то время, когда она его целовала. Пытливость, заботливость, недоумение светилось в его открытом взгляде: неопытный ребенок смутно сознавал, что мачеха много значит в их семействе, что узнать женщину эту необходимо, прежде чем допрашивать Вериньку.
После первых расспросов Костя отвел глаза от мачехи, посмотрел на отца, на сестру и о чем-то задумался.
Но я был опытнее Кости, я знал семейную жизнь, видел много дурных женщин на своем веку. Много разгадывал я по черным, неприятно блестящим глазам мачехи, по ее перерывистому, сосредоточенному голосу, по раздражительному румянцу, не сходившему с ее желтого лица.
— Итак, — спросила меня Марья Ивановна, продолжая начатой разговор, — вы бросили и Петербург, и столичную жизнь, и роскошь?
Я отвечал, что блеск и роскошь не дались на мою долю, а потому и Петербург оставил я без сожаления.
Дом был невдалеке, а потому мы всею компаниею ускорили шаг. Я вел Марью Ивановну и, желая наблюдать за этою женщиною, толковал ей про театры и «салоны», в которых нос мой никогда не показывался. Генерал заговорился с садовником и отстал от нас, Костя и Веринька шли сзади и спорили. До чуткого моего уха доносились такие выражения:
— Да это чучело! — говорил Костя. — «Пустое, я люблю ее без памяти». — Она вас мучит! — «Это ты с чего взял». — Я ее расспрошу сам. — «Этим ты меня обидишь». — Да расскажи ты мне. — «Ну, полно, экой капризный мальчишка!».