Дом близнецов

— Так вот, — очнулся наш детектив. — На мой взгляд, все дело в созвучиях и резонансе, а резонатором исцеления выступает это уникальное святое место — немецкий лес на берегу Балтийского моря, ныне занятый русскими. Еще в шестом веке оно было отмечено языческим капищем (откуда ты это взял?). Тут сам собой загорался огонь на ветке сосны. А стрела, пущенная наугад в ночной тьме, убивала сову в глаз, зайца в сердце и в загривок ранила волка. Сейчас здесь парк, где в оранжерее растет мандрагора. Это европейский аналог женьшеня. Только мандрагора не просто растение и корень, а единственное в мире растение, наделенное голосом почти человеческим. Когда корень тревожат, он, защищаясь, впадает в удивительное состояние дрожи и резонанса, который человеческое ухо слышит как истошный вопль, сравнимый разве что с воплем висельника в петле. Этот крик отпугивает сильного и убивает слабого. Но только здесь, в святой языческой зоне, используя мандрагору как запал резонатора, можно вызвать в почве этого места и в воде лечебного бассейна, те целительные резонансные волны, которые погружают тело Баруха в состояние всплеска. Когда рождается первое ухо вслушивания в слово творца и чистота этого вслушивания в феноменальную глоссолалию творения омывает грешное тело. Мембрана не знает саркомы. Она упивается счастьем слышать голос творца, резонируя вместе с водой и землей, лесом и морем, травой и цветами от сонорного оргазма. Так наш Барух снова становится младенцем. Отныне он близнец господа, созданный по образу и подобию своему. И юношей встает из купели. Он чист. Его трясет от восторга. Он славит творца.

И Валентин замер, потрясенный тем, что только что молвил.

— Да! — вскочил в трансе хасид. — Барух поменял свое тело, как старый таллит на новый. Он танцует, держась за ручку ковчега. Ветер сдувает иглы с сосен. Луна поднимает столбами морскую волну и скручивает ее в витую колонну. Барух танцует на лунной дорожке и славит твердость воды, которая прочна, когда узрит Бога, да будет он благословен. А саркома — от лукавого.

И он рухнул на стул в слезах вдохновения.

А Соломону втайне стало стыдно. (Вот оно что! Рак излечим сонорным резонансом низких и высоких частот…) Но он не мог уступить танцу профанов твердость научной мысли, в которую верят те, кто любит хаскалу (рассудок) больше себя.

— Оставим ваш восторг за рамками знания, — сказал он, побледнев от возбуждения. — Я рад, что Барух жив и здоров. Что его анализы сегодня это не те, что были полтора года назад. Но, пользуясь тем, что допущен в круг касты жрецов мандрагоры и ознакомившись с устройством вашего дома и его окрестностей, князь, я все же не могу не промолчать по поводу вашего странного культа двадцатых годов двадцатого века. Я не могу не думать о том, чем это скоро закончится. Минует каких-то шесть-восемь лет, и к власти придет известно кто. А дальше — печи Аушвица? И зачем вы выбрали для вашей клиники охотничьи угодья мясника Геринга, перестроили его бывшую дачу? Где ваша брезгливость к свастике?

— Соломон! — с укором воскликнул Барух.

— Коллега, — ответил князь, — не каких-то шесть — восемь, а пройдет еще долгих-долгих восемь лет. Это было самое стильное время в Европе. Даже в советской России в середине двадцатых годов еще царствовали Малевич и Мейерхольд. Сталин еще только метил в тираны. А рейхсмаршал мясник Геринг был еще пухлячком-милашкой, служил летчиком в Швеции и дружил с молодой Астрид Лингрен, которая была очарована повадками этого милого обжоры в летной форме. В гостях у Астрид он то и дело просил варенья. С милой бестактностью шарил в шкафах в поисках новой порции сладостей. Я самый большой сладкоежка на свете! Говорил о полетах в небе, о новых пропеллерах… Не узнаете, с кого был написал очаровательный толстячок Карлсон, который живет на крыше? Не узнаете, у кого взят пропеллер, для лучшего друга детей, чтобы летать над Стокгольмом? Откройте любой учебник по истории шведской литературы. Симпатяга Карлсон — это молодой Геринг. Да, этот факт не афишируют, но шведам-то он хорошо известен.

— Вот как… впервые слышу об этом, — сказал Соломон.

— Замечу попутно, что мой кумир вовсе не сила, а разум. Чей профиль среди пяти медальонов на этой стене? Поднимите головы… Это Витгенштейн. Как известно, Людвиг Иосиф Иоганн Виттгенштейн родился 26 апреля 1889 года в Вене в еврейской семье.

— Он был протестант!

— Но дед его перешел в протестантство из иудаизма.

— Соломон, умерь прыть, — сказал Барух, — ты среди друзей.

— По календарю нашего острова Людвиг жив, он в самом расцвете сил. Ему 36 лет. Он занят тем, что строит в Вене дом для любимой сестры, в пользу которой, кстати, отрекся от наследства после смерти отца. Из отвращения к деньгам отрекся и по причине полной неспособности вести дела. В этом доме все до мелочей продумано им. Здание лишено всяких украшений. Царит красота прямых линий и ясность пропорций. Это дом вне стиля, хотя сталь и стекло — от модерна. Скажу больше, мой особняк повторяет некоторые черты его дома. А работал он, не поверите, помощником садовника с монахами в Хюттельдорфе около Вены. Он собирался уйти в монастырь. Моя оранжерея — точная копия оранжереи Витгенштейна. Вот почему мои мандрагоры рассеивают в воздухе не похоть, а мысль. Короче, дорогой Соломон из Хайфы, я мысленно живу на солнечной лужайке Европы. Я монах-садовник, и я же объедаюсь вареньем. Я философ, врач, коллекционер людей, и я же летающий Карлсон с пропеллером на спине. Я улетел в благословенные двадцатые годы.

Тут Виктор фон Боррис впервые улыбнулся.

— Кроме того, дорогой гость, это же только игра. Повод, чтобы потратить шальные деньги. Развлечь себя и моих гостей. Игра в лаун-теннис модерна. Даже наш клуб самоубийц — понарошку. Девиз «убей в себе Фауста» — только рекламный слоган Хегевельда. Рецепт противоядия очень прост: не играй, заткни уши берушами, как поступает мой беллетрист Даниил.

— Да, — кивнул тот, — я вас не слушаю.

— Может быть, откроют рты важные молчуны… Мой художник? Мой фотограф? Мой биограф?

Первые отмолчались, а беллетрист Протей, с индюшачьей выей кисло молвил:

— Ваше сиятельство, я атеист и агностик. Считайте меня немым.