— Если это — грех, — думала она теперь, — то для чего же Господь создал людей с жаждою этого греха.
Вспомнились его стихи:
— Да любить... Любить... Брат Алеша, милый, тоскующий брат, я хочу любить, любить.
В волнении она обхватила березку, может быть, ту самую, к которой он прислонялся тогда, и стала целовать ее, трясясь и рыдая.
На другой день сестра Маша была уже в том городе, где был арестован Алексей, назвалась его невестой и добилась свидания с ним.
Их было два свидания, по получасу каждое. И оба раза все время она держала его руку в своей руке и говорила о себе и слушала о том, как его арестовали и били, стараясь быть спокойной, — но дрожала неудержимой, внутренней дрожью. О чем только они ни говорили, все казалось для них нужным и важным, — но о своих чувствах друг к другу они не сказали ни слова. Они стыдились их. Прощаясь в последний раз, ему хотелось поцеловать ее в лоб, но он не решился, — хотелось и ей чем-нибудь выразить свое чувство к нему, но она не решилась тоже, только оба крепче пожали друг другу руки. На другой день она передала в ворота букетик полевых цветов.
Скоро арестовали и ее. Хрупкий организм сестры Маши не выдержал тюремного режима, и она умерла. Известие об ее смерти дошло до него в день вторичного освобождения из тюрьмы.
Когда Алексей очнулся от первого взрыва тоски и отчаяния, злоба и ненависть к тем, кто, как ему казалось тогда, погубил сестру Машу, с такой силой охватили его, что он не выдержал, поступил в Боевую организацию[318] и совершил политическое убийство. Это убийство было так хорошо подготовлено, что никто никогда не подозревал участия в нем Алексея и тот остался на свободе. Однако после убийства свобода ему была не нужна. Алексей вдруг ясно понял, что это не то и что своим поступком он вырыл глубокую пропасть между собою и сестрой Машей, которая осталась чистой и светлой на том берегу разделявшей их пропасти, а он, запятнанный чужой кровью, — на этом, и что не было возможности перебраться ему к ней. Вместе с тем он признал наконец и то, что всегда боялся признать во время своей партийной работы и гнал как ненужное и мешавшее этой работе, именно то, что он в ослеплении своем, как казалось ему теперь, считал народом, было вовсе не народом, а бесчисленным множеством отдельных людей, у которых не было и не могло быть никаких общих мыслей и желаний, кроме одного желания, чтобы никто и никогда не мешал каждому. Потому Алексею вся революционная его деятельность представилась такой полной лжи и обмана игрой, что он не мог оставаться более в партии. Единственно нужным и важным для него теперь было найти во что бы то ни стало путь через пропасть, отделявшую его от сестры Маши, и этот путь был указан ею же — “Евангелие, такое простое, как луг, на котором растут полевые цветочки, один другого краше”.
Так случилось то, что он, неверующий, стал верующим, — но, так как Церковь не удовлетворяла его, то вполне естественно то, что он стал последователем Толстого, тем более, что, следуя за Толстым, он становился и на второй путь, указанный сестрой Машей, — учиться у бородачей просто жить, чтобы потом, когда придет пора умирать, умереть просто.
Гл. 8. У деда по отцу Павла Михайловича. Его жена глухая. Гл. 9. Скопцы. Соня.
<ИЗ ГЛАВЫ 9>
Четыре года он жил батраком у сектанта Григория, а когда его дед подарил ему две десятины земли, Алексей построил себе избушку в березовой роще, так живо напоминавшей ему другую березовую рощу и сестру Машу. А вот на девятом году отшельнической жизни, когда, казалось, нашел он, наконец, то, что искал так долго, в него снова закралось сомнение в правильности избранного пути; и неужели виною этого сомнения была дочь сектанта Григория, сестра Соня, как называл он ее?
Сенька слыл обольстителем девок и баб. Потолкавшись один год в городе, он носил городской спинжак, хорошо играя на гармонике, и в обращение с девками вносил городскую вольность на слова и на действия, что и заставляло доверчивых девок и молодух обольщаться им.
Крестьянин он был плохой. Изба Сеньки Гуська, как звали его односельчане, была самая бедная с провалившейся соломенной крышей, но он не думал поправлять ее, т.к. хотел вовсе бросить крестьянскую жизнь и переселиться в город, который манил его, как пьяницу водка, своими разнообразными соблазнами. Это, однако, не мешало ему всю зиму добиваться Сони, дочери Григория, который, несмотря на свое сектантство, а может быть, и благодаря ему, считался богатеем, а единственная его дочь Соня самой богатой невестой.
Однако добиться Сони было не так легко, — суровый и кряжистый сектант Григорий имел на нее свои виды.
Григорий был сектантом не столько по душе, сколько по разуму. Он не просто верил в Бога, а знал, что Бог существует такой же реальный, как он сам, и потому ему не нужно было и церковной обрядности, затемнявшей разум и мешавшей простым деловым отношениям к Богу, с которым он должен был вступить в договорные условия, в какие вступал с помещиками или со своими соседями. Поэтому ближе всего Григорию было скопчество, которое он понимал как определенный договор с Богом, но до поры до времени не хотел сам себя скопить, приберегая эту слишком высокую, “не по карману” плату на всякий случай, про черный день.
— Мы все, мил человек, — плательщики, — любил говорить Григорий, — царю подать платим, друг дружке за всякую там услугу платим, как же, скажи на милость, не платить самому что ни на есть главному. Я так рассуждаю, во-первых, он мне жисть даровал, — Григорий всегда говорил — жисть, — во-вторых, не простую какую-нибудь жисть, а во всем ее великолепии. Ты посмотри только, мил человек, что вокруг тебя деется, разных там растений одних, деревьев, цветов сколько, а живности-то, живности, — да и солнце и месяц и звезды прибавь и все это, так сказать, в твое удовольствие дадено. Живи и пользуйся, только не даром, нет, даром тебе, значит, ничего нет, за все это плата полагается. Ты и плати, всю свою жисть плати, вот и выходит, значит, что мы — плательщики.
И Григорий платил усердно своим трудом и помощью, оказываемой им соседям, — в этой помощи он никогда и никому не отказывал.
В дни неудач он не отчаивался и не жаловался, а только еще больше трудился, и когда жена его останавливала, он ей говорил:
— Ты не поймешь, а я знаю, что делаю; небось и у нас на земле не одну плату платим, год на год не приходится. Милостив, милостив Бог, а тоже своего не упустит. Может, я прошлый год или когда раньше не доплатил, вот, значит, и наросла недоимка, вышел ей срок, ну и взял он свою недоимку, так уж лучше я еще потружусь, авось и другие прорехи заткну, не то, гляди, и капитал отдавать придется, хуже будет.
ebooksa