Полгода просидел Алексей в тюрьме. К нему приезжали мать и брат Шура, радостно было видеть и чувствовать, что родные не отказались от него. Особенно отраден был приезд матери, с которой в отроческие годы он так жестоко боролся за свою свободу, — но еще радостнее было, когда он получал от сестры Маши письма, из которых он узнавал, что она довольна им.
В день открытия первой Государственной Думы[315] Алексей был освобожден и приехал в Петербург для свидания с сестрой Машей. С нетерпеливой жаждою ждал он этой встречи, сотни раз рисуя в воображении, как и что будет говорить с ней, представляя себе до мельчайшей подробности, как она будет смотреть на него своими глубокими, большими, всезнающими, как у васнецовских святых, глазами.
Но сестра Маша сама испытала слишком много и во время мукденского отступления, когда тысячи раненых были брошены на произвол судьбы, и в дни демобилизации, когда усталые, побежденные армии рвались домой, а их заставляли усмирять поднимавших знамя восстания рабочих. Она видела и пережила весь ужас солдатских стихийных бунтов и беспощадную гражданскую войну. На ее глазах расстреливали безоружных, на ее глазах солдаты с остервенением кололи детей и с звериным наслаждением, стоя в очереди, насиловали женщин и девушек. Когда она однажды попыталась остановить их, ее саму схватили, и никогда не могла она забыть страшное, потемневшее от страсти, с дикими сверкающими глазами лицо близко, близко от своих глаз. От ужаса от того, что сейчас должно было произойти, с ней сделался припадок падучей болезни, которой она страдала с детства. Этот припадок смутил и остановил разъяренных солдат, и тот, в руках которого она билась, бережно опустил ее на землю и накрыл своей шинелью.
Все это не могло не отразиться на ее душе.
Зло, то зло, с которым она хотела бороться, совершало победное шествие, подчиняя себе попадавшихся на его пути людей, и ничто не могло остановить этого торжествующего шествия. Но чем больше проникалась она жалостью к раздавленным злом людям, к этим темным, стихийным солдатам, тем сильнее поднималась в ней ненависть к тем, кто взял на себя право управлять другими и не только ничего не сделал и не делал для уничтожения зла, а, наоборот, как будто поощрял таившееся в каждом человеке зло и помогал его проявлению. Она, мечтавшая стать для всех сестрой, никогда никого не осуждавшая, вынимавшая муху из паутины, теперь горько осуждала и готова была пойти на политическое убийство, чтобы освободить этих темных, забитых, стихийных людей от ига, поработившего их.
Вот почему Алексей, когда они встретились, снова почувствовал себя виноватым перед ней. Ему нечем было гордиться: он был опять побежден, и весь его подвиг, которым он любовался, как-то сразу потускнел. Это было опять не то!
После роспуска первой Государственной Думы[316] Алексей снова отправился в деревню, теперь вместе с сестрой Машей. Русанов, родные и все, кто знал и любил ее, а все, кто знали, те и любили, боясь, что в приподнятом боевом настроении, в каком находилась сестра Маша после возвращения с Дальнего Востока, она и в самом деле запишется в боевую организацию для свершения террористического акта, уговорили ее ехать вместе с Алексеем на работу в деревне.
Это было самое счастливое время во всей жизни Алексея, никогда раньше, никогда позже не знал он того ощущения тихой и светлой радости, которое он испытывал, находясь так близко от сестры Маши, ухаживая за ней, как брат, и стараясь угадать все ее желания.
Сестра Маша принимала эти его ухаживания так легко и просто, как будто иначе не могло и не должно было быть, и была с ним так откровенна и ласкова, что ему иногда казалось, что он для нее больше, чем брат Алексей. От этого еще нежнее становился он и еще сильнее ощущал в своем сердце то замирающую, то поющую светлые песни радость.
В одной из деревень Тульской губернии они расстались, он снова поехал в Курскую, она осталась.
И вот снова он был арестован, и снова, сидя в холодной и сырой тюрьме, он слышал в стуке своего сердца хвалебный гимн во славу сестры Маши, и сестра Маша услыхала этот гимн.
Был вечер. Сестра Маша вышла из питательного пункта, устроенного для голодающих, и пошла в березовую рощу, озаренную косыми лучами заходящего солнца. Она любила эту рощу. Белые, чистые стволы берез, уходившие в глубь рощи и сливавшиеся там в белую, чистую стену, напоминали ей храм и вызывали молитвенное настроение. Но сегодня был ветер, и стволы березок качались, и дико шумели их вершины, нагибаясь одна к другой, точно спеша передать друг другу охватившее их беспокойство. Наклонялись, выпрямлялись и снова наклонялись.
На сестру Машу их шум навеял тоску. Ей почему-то вспомнилось недавнее расставание с Алексеем. Тогда до отхода поезда оставалось довольно времени, и они вдвоем бродили в этой роще. Она чувствовала, что ему было тяжело уезжать, ей самой было грустно отпускать его, и эти близкие друг другу чувства связывали их невидимой нитью, и, странно, когда она взглянула на него, опиравшегося головой и руками, скрещенными за спиной, на белый ствол березки, глядевшего вверх, и увидала его тонко очерченный профиль, темно-русые непокорные кудри и нежный девичий румянец, ей показалось, что с ним одним, пожалуй, она могла бы быть ближе, чем бывает брат с сестрой. Эта мысль испугала ее, ей стало стыдно, что она могла подумать о себе в такое время и, смущенная, чтобы не выдать своего смущения, сказала:
— А я верю... А я верю, что и все животные, даже деревья и травы, и мы все, все будем вместе... Ведь и они тут страдают, может быть еще больше и больнее людей, даже наверно больше... Так как же потом им не быть вместе с нами?
Но тот трепет в ее голосе, едва уловимый, как трепет осеннего листика, проник в его душу и мгновенно зажег ее небывалым светом, даже голова у него закружилась. Неужели это возможно?! Неужели это — правда?!
Алексей боялся взглянуть на сестру Машу, потому что знал, что если он взглянет и увидит, что это правда, — то упадет к ее ногам и выдаст тайну своего сердца, которой стыдился, как нечистой.
— Надо идти, — сказал он глухо.
Она еще раз взглянула на него, лицо его пылало, нижняя челюсть слегка дрожала, — она поняла, что он прочел ее мысли.
— Да. Надо идти! — заговорила она быстро. — Я такая скверная, я тут говорю разное, все о себе думаю, а о вас совсем забыла. Надо идти! Надо идти!
Сестра Маша схватила его за руку и потянула за собой с неожиданной для него силой. Они побежали вместе, точно гонимые страхом, без оглядки, дальше, дальше от того места, где могло случиться что-то страшное и непоправимое для обоих.
ebooksa