Стихотворения. Проза

И все-таки каждый раз, как жизнь (наша Мойра) приносит нам горе и испытание, в душе просыпается мучительный, неотвязчивый голос: ты бы мог, ты бы мог… Ты свободен, что же ты делал?!

“Если бы я знал, что это отец, разве бы я убил его!” — вот мука Эдипа — теперь терпи и страдай!

Это не угрызения совести, их не может быть у Эдипа, раз он невиновен. Да их и вообще нет.

Это открыл и этому ужаснулся Раскольников[158]. С ними-то было бы еще очень хорошо: был бы виновник, а, следовательно, и возможный искупитель страданий и всех несчастных случаев. Но в том-то и ужас, что девы-Эвмениды молчат и в продолжение всей трагедии Эдипа, а трагедия все-таки есть — и есть до сих пор.

До сих пор жив крик Эдипа в нас: если бы я это знал, ведь тогда бы… Но что — тогда бы? Вы чувствуете эту вечную насмешку сатаны: или ты — свободен, ты — бог, тогда бросься со скалы, и ангелы твои понесут тебя на руках своих, и ты не преткнешься о камень ногою, или — вы можете быть не свободны — тогда примиритесь с этим, откажитесь от всех криков и признайте себя побежденными, признайте, что вы все равно ничего не могли и не можете, что вы только камень, который падает с высоты с таким-то и таким-то ускорением, больше ничего; но тогда и будьте камнем, т. е. не страдайте. Или что же вы, наконец?!

Такова трагедия нашего бытия, для которой даже и такой всепримиряющий философ, как Вл. Соловьев, не нашел лучшего слова как “основная нелепость”[159], т. е. бессмыслица, а на язык чувств она — полное отчаяние, истинная смерть.

Но где же исход?

О дайте же какой-нибудь исход,Освобожденье дайте мне!

Молит Эдип карающих богинь, тех главных дев,

что назвав, содрогаемся.

Но эти богини молчат; Эдип умирает.

Бесшумная бездна открылась под ним,Приняла безболезненноВ смерти таинственной.

Но неужели это исход?

Сцена оглашается раздирающими воплями оставшихся:

Отнял, отнял, Всемогущий[160],Ты последнюю надежду!О за что невинных гонишь?

Этого зрелища не выдерживает литургический хор, до сих пор пассивно созерцавший трагедию. Он представитель в ней мистической религии страдающего бога Диониса и его искупительных таинств[161], нового завета и утешения эллинов. Он подымается к растерянным людям, терзаемым непримиримыми противоречиями их житейской Зевесовой религии (Ветхого Завета), и, склоняясь над рыдающей Исменой, говорит заключительные, потрясающие по своему значению слова трагедии:

Ныне кончено все, тише, тише, дитя,Больше стонов не надо: свершилось!

Итак, вот конец.

Но неужели это утешение… А оставшиеся? А Антигона и Исмена и их новая трагедия? А Полиник, весь дом Лабдака, ужасные проклятия, которые изрек над ним Эдип, верный Зевсу, не теряющему несправедливости и во исполнение предвечного решения Мойры? А все греки и вся бесконечная цепь страданий после них, мы все, и наконец страдания самого Эдипа, “каких никто из смертных не терпел”?

Но не будем бросать Дионису обычного упрека. Его служение и его заповедь: творчество ради творчества — вовсе не ненужны. Ведь Дионис и только Дионис открывает нам тайну, как тот таинственный “Искупитель”, о котором говорит Исайя — “на подвиг души своей будет смотреть с довольством, и как через познание его (= познание любовью Толстого) Он, Праведник, оправдает многих” и претворит их плач в ликование.

Для чего же страдания? Ужели только для того, чтобы странник мог

Легко и безболезненноСойти, окончив путь.На те поля подземные,Где тихо тени спят.

Да ведь “в обители-то Стигийские” он мог сойти и без них, и туда сходят все. Говорят, страдания — нужны: ими очищается человек. Жестокий обман! Эдип в продолжение всей трагедии, перед лицом всезрящих богов и людей, не устает исповедывать, что он чист и невинен и не знает на своей душе ни единого пятна. От чего же ему еще очищаться?

Его страдания остались неоправданными, они бессмысленны, они вопиют об искуплении!

И все, что могла сказать про них грекам их лучшая религия Диониса, это:

Ныне кончено все, тише, тише, дитя,Больше стонов не надо: свершилось.

Но, во-первых, ничего не кончено, а во-вторых — это не ответ.