Как могли мы жить тогда!
Мы в ужасе спрашивали друг друга.
Как?! Жить?! Когда тысячи и миллионы братьев твоих погибают и ты не можешь их спасти?!
Ужели покориться бессилию любви?!
Жить и гореть любовью, когда она бессильна согреть всех одиноких, всех бедных, всех обездоленных и всех несчастных земли?!
Нет, ты не могла так жить! Не могла.
Ты умерла, и внезапно предстала опять перед нами твоя смерть, таинственная и страшная! Как все жутко, как все непонятно было тогда.
И мы содрогнулись!
Но теплый ветер из сада пахнул волной аромата и смыл всю дрожь! Ты обернулась к нам. И теперь, с такой улыбкой, такая просветленная, новая, точно все миллиарды звезд сошлись своими лучами в твоих глазах и теперь их свет лился на нас! Теперь мы поняли все.
— Ах, разве тогда знали мы это! — проговорила ты и провела рукой по своим волосам.
И миллионы голосов заговорили кругом и в нас и заговорили все века, и каждый их день — и каждый славословил все, потому что теперь исполнялось все и все было оправдано во всем и во едином.
И каждая песчинка, и каждая душа радовалась, потому что все воскресло.
Так исполнились все пророчества!
СМЕРТНАЯ КАЗНЬ
...Ничего особенного в этом не было. Все было так же кругом, как всегда. Те же стены, те же решетки на окнах, и день был сияющий, холодный, каких были тысячи на свете. Солдаты в казарме дремали, курили, рассказывали друг другу свои длинные и тягучие сальности и смеялись.
Надзиратели иногда шептались, шагали по темным коридорам тюрьмы и, позвякивая ключами, лениво думали все о том же, о своей службе, о семье.
Политические нервничали, иногда долго и упорно по клеткам, но вдруг вздрагивали и прислушивались к тому, что будет, и опять шагали.
И все было гадко кругом, как вонь, как грязные стены тюрьмы.
Инженер вздохнул и бросился на койку. Он высокий, худой и скуластый мужчина с равнодушными усталыми глазами. Нервы были издерганы. Все тело ныло, и одна мысль не выходила из головы, но как-то лениво тянулась в ней и липла. Все последние дни он все силы свои направлял на то, чтобы ничего не чувствовать. К смерти он был равнодушен. “Маленькая и необходимая операция”, — повторял он часто про себя, затягиваясь махоркой... А потом? — потом ничего. И это было так ясно и просто, что никаких размышлений не требовалось. Но надо было как-нибудь занять и убить свое сознание в эти последние дни, когда все было кончено и делать было нечего. И он читал и курил. Шагал по камере и опять Книги были. Их, несмотря на всю строгость заключения, можно было получать через уголовных от политических из другого корпуса. Одна мысль — кажется, из Михайловского — не давала ему покою. Она преследовала его днем, ночью переходила в кошмар, кошмар переходил в действительность. Представлялось человечество, и было оно как один огромный чудовищный организм. Вот растет куда-то, тянется вдаль, пожирает одни клетки ради других, пожрет и его — и для чего все это? Мысль отрывалась тут, чего-то не знала, и опять текла в голове, плела свои сети уныло, вяло, как соки в жилах растений.
Он ходил и курил. Иногда прислушивался к другим. Мысль о других пугала.
ebooksa