Шум, вой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я на свободе. Меня наконец выпустили. Но Серафимы уже нет между нами. Она умерла. Она умерла в тот же день, когда меня выпустили.
Кругом снег, на улицах люди.
Я на ее могиле.
Я уж больше никогда ее не увижу... и никто не увидит.
Последние дни ее были ужасны. Ее арестовали. Ее возили жандармы из города в город. Ее ни на шаг не отпускали от себя. Ее!..
Она металась. Она бредила... Ей снились палачи, виселицы. Ее преследовали галлюцинации. Солдаты, которые
“Вы подумайте об этом. Какой ужас смерти в палачах, в судьях... и сколько их, темных, несчастных...” — срывалось у нее в письмах. — “Отчаяние бесконечное, бездонное, и писать трудно, и никому не говорю... и мы точно сбились с пути все... и скользим, скользим...”
Она металась, она спешила, она бегала по людям, она хотела все что-то сделать, что-то сказать, остановить всех...
Наверху синее, синее небо.
Под этим небом она говорила когда-то... и до сих пор звенят ее слова:
— Ах, конечно, конечно... Я так ясно это чувствую, все — едино, все — одно, все братья, все — люди, все человечество и все животные и все, все!..
Серафима, Серафима!
“В один день 16 казней и все виселицы!..”
Нет! Я не могу!
Проклятие, проклятие вам, палачи и убийцы![194]
О СМЕРТИ ЧЕХОВА