Мы поем:
Мы держим друг друга за руки.
Голос Данченки звучит высоким альтом. Фельдшер опять качает в такт головой и закрывает глаза. Митя дирижирует обеими руками. Лицо у Ферзена вдохновенно.
Звенит все выше и выше наша песнь. Мы счастливые, мы упоенные.
Потом танцуем. Дерюгин запузыривает на гребенке. Дернов бьет в доску от плиты. Волков играет на губах. Боб дудит в самоварную трубу. И мы все пляшем, пляшем вокруг нашего знамени, точно в диких плясках жрецы: Штер отдувает трепака. Митя качается всем своим длинным корпусом, загнув руки самоваром и с сосредоточенным видом. Иванов с повязанной щекой и с платочком в руке пляшет русскую. Подкупленный надзиратель покатывается со смеха в дверях. Стряпушкин заливается. Мы беремся все за руки и носимся в быстром, бешеном галопе кругом. Мы подымаем пыль. Мы топочем ногами, кричим, визжим и беснуемся до упаду... Дедушка стоит в углу и отбивает такт в ладоши приседая. Он уже пять раз сидел в тюрьме и все знает. Оркестр запузыривает.
Сегодня наш праздник и мы хотим быть веселыми!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ночью сон.
Я просыпаюсь и лежу подавленный, разбитый. Лампа тускло горит. Серафима, бледная и возбужденная, подходила ко мне и что-то говорила, но не могла договорить. И мне так жутко, жутко...
— Братцы! Бра-атцы! — вдруг слышу я.
— Бра-а-тцы! — несется жалобно со двора.
Я вскакиваю. Лысых уже не спит и сидит на койке. Мы кидаемся к окну. Мы кидаемся к дверям. Но вся тюрьма уже не спит и дрожит отчаянным воплем:
— Товарищи! Товарищи!
— Товарищи не спите!
Взывает кто-то из дальней камеры. Слышны крик, шум, звон стекол. Раздаются два тревожных свистка и опять свисток. Опять крик и вопль со двора.
Мы кричим, мы стучим, мы бьем окна и двери.
— Товарищи!!
На дворе экзекуция, — там бьют крестьян. В коридор врываются солдаты. Все кончено. Мы заперты!
— Бра-а-тцы! — несется со двора.
— Бра-а-тцы, да за что же это?
ebooksa