Даниэль Деронда

– Я собираюсь на Восток, чтобы лучше узнать жизнь своего народа в различных странах, – мягко ответил Деронда, стараясь не касаться истинной причины их расставания. – Охватившая меня идея заключается в политическом возрождении моего народа, в объединении его в нацию, в создании национального центра – такого, какой есть у англичан, хотя они тоже рассеяны по всему миру. Эту задачу я воспринимаю как священный долг и готов немедленно взяться за ее решение. Самое меньшее, что можно сделать, это пробудить другие умы – точно так же, как пробудился мой собственный.

Снова наступило долгое молчание. Мир вокруг бедной Гвендолин расширился, а она осталась в центре одинокой и беспомощной. Мысль, что рано или поздно Деронда может вернуться, померкла перед туманными видениями непостижимых целей, среди которых она чувствовала себя жалкой песчинкой. Для многих душ наступает ужасный момент, когда судьбы человечества, прежде существовавшие лишь в газетах, внезапно врываются в их жизнь подобно землетрясению. Поступь вражеской армии или жестокость гражданской войны… Седые отцы отправляются искать тела еще недавно цветущих сыновей, а девушки забывают о тщеславии, готовя корпию и бинты, чтобы перевязать раны женихов. А потом выясняется, что еще недавно служившая объектом поклонения и отрицания Невидимая Сила стала видимой и, по выражению иудейского поэта, превратила пламя в свою колесницу, чтобы промчаться на крыльях ветра. Под ее огненными колесами дымятся горы и содрогаются равнины, благородные помыслы рассыпаются под натиском безжалостной силы, страдальцы терпят лишения и умирают, так и не дождавшись ангела с венцом и пальмовой ветвью в руках. А затем душа проходит проверку на покорность Высшей Силе и даже легкомыслие видит, как из сцен человеческой борьбы поднимается жизнь с величественным лицом долга, а религия предстает вооруженной чем-то более значительным, чем личное утешение.

Подобное в этот момент почувствовала и Гвендолин: она впервые ощутила присутствие огромной таинственной силы, впервые утратила власть в собственном узком мирке. Переживания, испытанные за последнее время, не лишили Гвендолин почти врожденной, безоговорочной уверенности в том, что все вокруг существует специально для нее. Именно поэтому в отношениях с Дерондой она не испытывала ревности: Гвендолин просто не могла представить, что он принадлежит кому-то еще, кроме нее. Однако в эту минуту она испытала потрясение более глубокое, чем ревность, – нечто таинственное и неясно пугающее, сразу оттолкнувшее ее на задний план и в то же время возбудившее в ней сознание собственного ничтожества.

Деронда стоял неподвижно, мысленно благодаря судьбу за паузу перед самой трудной частью признания, а Гвендолин сидела словно статуя, со скрещенными на коленях руками и устремленным в пространство взглядом. Наконец она посмотрела на Деронду и дрожащим голосом спросила:

– Это все, что вы можете мне сказать?

Вопрос подействовал подобно уколу копья.

– Иудей, о котором я только что упомянул, – заговорил он неуверенно, – выдающийся человек, перевернувший мое сознание, возможно, не остался для вас совершенно неизвестным. Это брат той самой мисс Лапидот, чье пение вы не раз слышали.

Мощная волна воспоминаний захлестнула Гвендолин, оставив на лице и шее предательский, болезненно-яркий румянец. Перед глазами вновь возникла та утренняя сцена, когда она явилась к Майре, услышала доносившийся из соседней комнаты голос Деронды, получила объяснение, что он занимается с братом, но оставила это объяснение без внимания.

– Он тяжело болен, почти при смерти, – нервно продолжил Деронда и внезапно умолк, почувствовав, что необходимо подождать. Поймет ли она все остальное?

– Мисс Лапидот сказала вам, что я к ней приходила? – быстро спросила Гвендолин.

– Нет, – ответил Деронда. – Не понимаю, о чем вы.

Она отвернулась и снова задумалась. Румянец медленно отступил, сменившись прежней, почти безжизненной бледностью, в этот миг особенно заметной. Наконец, не поворачиваясь, она спросила тихим, сдержанным голосом, словно думая вслух:

– Но вы не женитесь?

– Напротив, – так же тихо ответил Деронда, – я собираюсь жениться.

Гвендолин задрожала и сдавленным голосом воскликнула:

– Я так и знала, что вы меня бросите! Я жестокая женщина, и вот теперь я покинута!

Деронда ощутил нестерпимую боль. Не в силах совладать с собой, он схватил ее за руки и опустился перед ней на колени.

– Я тоже жесток. Я жесток, – повторил он со стоном, умоляюще глядя на нее снизу вверх.

Его близость и прикосновение руки рассеяли ужасное видение. Словно придя в себя после глубокого обморока, Гвендолин встретила его печальный взгляд и разрыдалась. Деронда, не выпуская ее ладоней, бережно промокнул ей глаза платком. Гвендолин сидела неподвижно, как послушный ребенок, пытаясь что-то сказать между судорожными всхлипами. Наконец ей удалось пролепетать:

– Я уже говорила… говорила… хорошо, что я вас узнала.