Дневник Великого Князя Константина Константиновича. // ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Ед. хр. 57.
В первый раз в своей жизни я видел Государя в 1907 году в мае месяце… Это было во время второй Государственной Думы. […]
Нас было сравнительно немного тогда, членов Государственной Думы умеренных воззрений. Oтбop был сделан в первый же день провокационным с нашей стороны способом. Когда Голубев читал Указ об открытии Думы, при словах: «по указу Его Императорского Величества» — все «порядочные» люди встали. Все «мерзавцы» остались сидеть. Порядочных оказалось, кажется, 101, и сто первым был П. Б. Струве.
Сто человек удостоились Высочайшего приема, причем мы были приняты небольшими группами в три раза. Это был чудный весенний день, и все было так внове. И специальный поезд, поданный для членов Государственной Думы из Царского Села, и придворные экипажи и лакеи, более важные, чем самые могущественные вельможи, и товарищи по Думе во фраках, разряженные как на бал, и вообще вся эта атмосфера, которую испытывают, так сказать, монархисты по крови, — да еще провинциальные, когда они приближаются к Тому, Кому после Бога одному повинуются.[…]
Это было в одном из небольших флигелей дворца. В небольшом зале мы стояли овальным полукругом. Поставили нас какие-то придворные чины.[…] Прием был назначен на два часа. Ровно в два, соблюдая французскую поговорку «l’exactitude c’est la politesse des rois»[57], кто-то вошел в зал, сказав:
— Государь Император…
Полуовальный кружок затих, и в зал вошел офицер средних лет, в котором нельзя было не узнать Государя (в форме стрелков — малино вая шелковая рубашка у ворота), и дама высокого роста — вся в белом, в большой белой шляпе, которая держала за руку прелестного мальчика, совершенно такого, каким мы знали его по последним портретам — в белой рубашечке и большой белой папахе. Государыню узнать было труднее. Она не похожа была на свои портреты. […]
Государь начал обход.[…] Рядом со мной стоял профессор Г. Е. Рейн, а потом — Пуришкевич.[…] Государь подвинулся к нему — так как он имел, видимо, привычку это делать, так сказать, скользя вбок, по паркету. […] Государь перешел к следующему — профессору Г. Е. Рейну и говорил с ним некоторое время. Георгий Ермолаевич отвечал браво, весело и как-то приятно. После этого Государь подо шел ко мне.
Наследник в это время рассматривал фуражку Г. Е. Рейна, которую он держал на опущенной руке как раз на высоте глаз ребенка. Он, видимо, сравнивал ее со своей белой папахой. Рейн наклонился, что-то объясняя ему. Государыня просветлела и улыбнулась, как улыбаются матери.[…] Обойдя всех, Государь вышел на середину полукруга и сказал краткую речь. […] Государь говорил негромко, но очень явственно и четко. Голос у него был низкий, довольно густой, а выговор чуть-чуть с налетом иностранных языков. Он мало выговаривал букву «ять», почему последнее слово звучало не как «крѣпла», а почти как — «крепла».[…]
Этот гвардейский акцент — единственное, что показалось мне, провинциалу, чужим. А остальное было близкое, но не величественное, а, наоборот, симпатичное своей застенчивостью.[…]
Странно, что и Государыня производила то же впечатление застенчивости. В ней чувствовалось, что за долгие годы Она все же не привыкла к этим «приемам». И неуверенность Ее была бóльшая, чем робость Ее собеседников.
Но кто был совершенно в себе уверен и в ком одном было больше «величественности», чем в его обоих царственных родителях, — это был маленький мальчик — Цесаревич. В белой рубашечке с белой папахой в руках ребенок был необычайно красив.
Шульгин В. В. Дни. Белград, 1925. С. 244–250.
Дневник Государя Императора Николая Александровича. // ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Ед. хр. 252.
Там же.
Там же.
ebooksa