Французы уже одни с трудом могли показаться в городе, редко сходили с Вавеля, а когда хотели отдохнуть и развлечься где-нибудь на рынке, должны были выскальзывать ночью и искать отдельного угла, где бы на них не тыкали пальцам и не высмеивали.
Не весело было у принцессы Анны. Тут казалось, словно вечер в каменице Зборовских, проведённый вместе с Генрихом, был последним блеском надежды и началом разочарования.
Анна видела ещё того, которого считала наречённым, улыбающегося ей любезно и сладко, обращающегося весело среди людей, которые показывали ему любовь и уважение.
На следующий день вместе с пеплом на лица упала грусть, неприязнь, раздоры и размолвки, которым не было конца. Уставший Генрих едва показывался принцессе. Она осталась в стороне пренебрежённой, забытой.
Дело о наследстве брата лежало под паром, никто его поднять не хотел, никто защищать не смел. Анна была вынуждена занимать деньги на содержание себя и двора, а её призыв через Чарнковского, через Рыльского разбивался и тонул в шуме дела Зборовских.
Два раза ненадолго король приходил приветствовать принцессу, которая сама ему о себе и своём положении говорить не смела. Обменялись несколькими холодными, церемониальными словами. Генрих жаловался, что не имел времени, и убегал, едва поклонившись. Даже взгляд его казался остывшим, боязливым, неуверенным, без выражения.
Анна уже не могла заблуждаться, но всё замыкала в себе.
На что же сдалось жаловаться?
Ласка и иные пани всегда видели ещё большую надежду, были уверены, что это должно окончиться свадьбой. Втайне полученные девушками принцессы рисунки французских гербов и лилии вышивали на платьях, предназначенных, по их мнению, на выход принцессы.
Между тем со свадьбой было глухо и ни один живой человек на дворе о ней не думал. Французы смеялись между собой, когда кто-нибудь из них о том, как о чудовищной угрозе намекал.
Не удивительно, что всегда склонная к грусти и слезам принцесса, не споря с Лаской, когда та ей всегда одни свои повторяла мечты, слушала их отвлечённо, не отвечая ни слова.
Снова теперь чаще получала принцесса письма своей сестры, шведской королевы, и читала в них новости о маленьком Сигизмунде, который хорошо говорил по-польски, при ксендзе Варшевицком молился на этом языке и был очень набожным.
Сердце бедной Анны обращалось к нему, приготавливая его к себе.
К другим великим разочарованиям, которые встречали принцессу, нужно добавить и перемену, какую нашла в своей любимой Заглобянке.
Служила она любимой пани внешне с равным рвением, имела для неё взрывы нежности и по-прежнему припадала к ногам, целуя их и иногда обливая слезами; но не была она уже прежней Досей, живущая только своей госпожой.
Талвощ пожелтел и побледнел, выслеживая её шаги, не смея делать выводов, не веря глазам своим, каждый день сильней убеждённый, что кто-то из французов вскружил голову бедной девушке.
Очень ловкая, не дающая поймать себя на деле, а пойманная на чём-то двусмысленном, умеющая всегда оправдаться, Дося часто выскальзывала, исчезала с глаз Талвоща и Жалинской, возвращалась покрасневшая, смущённая.
Жалинская, которой она нужна была для сына, потому что тот всегда сходил с ума по ней, узнала, что какие-то драгоценные подарки находились среди вещей Заглобянки. Откуда они могли появиться?
Талвощ не имел права о них спрашивать и упрекать. Иногда, как бы говоря в целом о французах, он рисовал их непостоянство и испорченность и обращал внимание на то, как мало им можно было доверять. Тогда Заглобянка с великим запалом защищала их и доказывала ему, что он вовсе не знал тех, о которых судил.
Она знала в них всё хорошее, а к королю имела невыразимое поклонение. Из разных свидетельств Талощ должен был догадаться, что Дося предостерегала французов о многих вещах и доносила им о том, что делалось и говорилось на дворе Анны.