Инфанта (Анна Ягеллонка)

Уханьский до сих пор ни о чём не ведал и, как епископ, очень изумился, но он также не смел даже осмелиться подумать о том, чтобы принцессу задержать в замке силой и не допустить отъезда.

– Принцесса имеет много друзей, – сказал он, – все жалеют её сиротство, упаси Боже от раздоров с ней, пойдёт по свету весть, что её притесняют и в неволю сажают сенаторы, шляхта будет волноваться. Последствия могут быть грустные. Литва только ждёт зацепки, готова заступиться за неё.

Передайте, ваше преподобие, донесение, но если ехать упрётся, пусть едет, нам власти не дано, чтобы её запирали, только дозор и бдение.

Они так ещё разговаривали, когда пришёл к воеводе с прощанием референдарий Чарнковский. Выезжал и он как посланец от принцессы вместе с ксендзем Яном Бораковским, лючицким пробощем[11], к примасу и на съезды, в деле тыкоцынских сокровищ и иных важных дел.

Епископ и воевода хорошо знали референдария, как преданного сердцем и душой не только Анне, но всем трём Ягелонкам, набросились, поэтому, на него сверху, требуя объяснения: что значило внезапное решение?

Чарнковский, который сидел безопасно на нескольких стульях, служа Анне, присягая в верности Софии, а, прежде всего, следя за императорским делом, с некоторого времени начинал, недоуменный, замечать, что тот, кто надеялся управлять принцессой, был вынужден ей поддаваться и исполнять, что ему поручала.

В его глазах та некогда плачущая и слабая женщина переменилась в смелую, не открывающую всю свою мысль, энергичную пани.

Чарнковский её не узнавал.

Вдобавок ко всему, он находил, что к императору и девятнадцатилетнему цесаревичу она вовсе не склонялась. Уделила даже внимание референдарию, сказав, что юноша ей не подходит.

К несчастью, французский кандидат на несколько лет был старше. Принцесса не говорила о нём ничего, но Чарнковский предчувствовал, что будто бы туда склонялось её сердце.

Это привело его в отчаяние!

Тогда все прекрасные обещания императора обратились бы в ничто.

Епископ и воевода напали на него, как на правую руку принцессы, Чарнковский пожал плечами, поднял вверх руки и воскликнул:

– Но я так хорошо, как ваши милости, до вчерашнего дня ни о чём не знал! Принцесса ни с кем не советуется, никого не слушает. Я её слуга, не наставник, так как в этих она не нуждается и не примет!

Уханьский и Старожебский посмотрели друг на друга.

– Но вы, пане референдарий, – сказал епископ, – вы должны принцессе представить, на что она себя подвергает. Вместо того, чтобы панов сенаторов получить, раздражает и врагами их делает!

– Верьте мне, преподобный отец, – ответил Чарнковский, – что принцессу Анну запугать нелегко. Hic mulier! Когда что раз скажет, не уступит, и речью с ней бороться нелегко. Всегда была из всех сестёр самой мудрой и энергии ей не занимать. Ежели выдала приказы к отъезду, не отступит от них хотя бы потому, чтобы люди не думали, что кем-то управляется. Не я, не вы, ксендз-епископ, ничем не поможем. Нужно готовиться в Ломжу и всем, а когда потом запросится из Ломжы в Варшаву, хотя бы во время созыва, хотя бы тогда, когда её там меньше всего желать будут, поедет, не спрашивая никого.

Вздохнул бедный епископ.

– Вся вина падёт на нас, – бормотал он.

Уханьский добавил с усмешкой: