Видел это и ксендз-епископ хелмский, который теперь всё больше принимал сторону принцессы.
Затруднению панам послам их задачи способствовал также и Гасталди, который вовсе уступать и запугивать себя давать не думал. Он стоял перед ними как рачительный о собственной чести, человек рыцарский и посол императорский, с великим достоинством и готовностью хотя бы жизнь отдать, а честь защитить.
В итоге интенсивных переговоров, как рассказал епископ, Гасталди действительно положил руку на горло и сказал Слупецкому:
– Что я поведал, то должен выполнить, моя честь в этом и жизнь. Я скорее готов положить жизнь, чем уйти отсюда без ведомости императору.
И Сененьский, и Слупецкий, равно у принцессы, как у него, мало чего достигнув, решили вечером более не ждать и назавтра вернуться к сенаторам с донесением и письмом принцессы, которое вечером было приготовлено.
Так из большой тучи было мало дождя и Анна, что должна была утратить с прибытием послов, получила, удержавшись при своём, и приманив на свою сторону епископа хелмского.
Едва послы выступили из Ломжи, когда, предотвращая всё, что могло раздражать, Анна послала за Гасталди, прося его, дабы дольше не упираясь, с письмом, который она дала ему к императору, назад к нему возвращался.
Он должен был с этим тем легче согласиться, что иные цезарские послы находились здесь, уже явно сюда прибывшие, и временно задержались в Дзеканове под Варшавой.
После отъезда Слупецкого принцесса тем, что одержала над ним верх и не дала себя ни запугать, ни убедить, настаивая на своём, выгадала на энергии и твёрдо решила продолжать в том же духе, чтобы права её были уважаемы.
Иногда она, возвращаясь в спальню, по правде говоря, когда её никто, кроме Доси, не видел, молясь, плакала, но когда нужно было выйти к чужим и особенно к враждебным, силы ей никогда не изменяли на произношении и истинно мужском характере.
Почти можно было назвать чудом то, что с нею и в душе её делалось. В людских глазах она росла и набиралась сил.
Ксендз-епископ хелмский смотрел на неё с уважением и шептал, что это было Божьим делом.
Что потом происходило в Варшаве с возвращением послов и как сенаторы приняли отчёт и письмо принцессы, рассказать трудно.
Иначе как паникой назвать это было нельзя, но страх соединялся с великим гневом, с угрозами, с размышлением над тем, как эту бедную принцессу, пребывающую сиротою на милости народа, вынудить к послушанию и сдаче.
Тем временем был созван съезд шляхты в Каск, на который Анна выслала от себя письма, а в них сообщила, действительно требуя разрешения, но вместе постоянно опасаясь решения, прибыть на сейм в Варшаву!
Это переполнило меру! Сенаторы встревожились ещё сильней.
Прибытие на сейм означало занятие должного положения, приобретение людей, получение влияния на дело, которое страна сама хотела разрешить.
Поэтому принцессу нужно было встревожить, пригрозить ей, вынудить к послушанию.
Совещались над этим.
Дело Генриха и французов до сих пор менее громко, но, казалось, гораздо счастливей развивается, чем императорское. Монлюк с каждым днём приобретал сердца; Зборовские тайно распространяли пропаганду, которая шла тем лучше, что и католиков удовлетворяла, а потихоньку говорили, что его поддерживал папа.