Легко было догадаться, что такой отчётливый отказ выдать ключи и привилегии встревожил ксендза Карнковского. С неуклонным запалом, в избыточном, может, воодушевлении, предполагая, что есть какие-то старания на насильственный захват трона с помощью и ведома Анны, воскликнул:
– Как сенатор и один из коронной рады я обязан вашей милости торжественно объявить, что иностранцы напрасно прибывают сюда в Польшу и делают разные старания; ни ваша княжеская светлость и никто на свете не совершит того, чтобы нам против нашей воли навязали пана.
Скорее тела и одежды наши омоются кровью, чем это допустим!
Епископ воодушевился ещё больше и неразумно добавил:
– Об этом подумайте, ваша княжеская светлость, и мы о том будем стараться, что есть с волей Божьей, общим согласием, но этого не достигнете ни практиками, не своей гордостью, и погибнете… говорю это с жалостью и плачем.
Принцесса слушала, бледная и серьёзная, а Карнковский, раз слишком далеко высунувшись, не знал теперь, как смягчить впечатление своих угроз; поэтому он всё ещё говорил, не в состоянии остановиться, о перехваченных скриптах, о тайных практиках, о тех, которых Анна использовала для помощи… и пришёл к выводу, что в Ломже дольше оставаться не могла.
– Слушай нас, ваша княжеская светлость, доверяй нам, – говорил он, – на славу Богу и себе, и нам на пользу. Место тут для жилья опасное, охраны не имеешь, никакой уверенности, людей около вашей милости немного. Прибегают иностранцы, втискиваются. Отсюда опасность, подозрения и злые речи. Князь Лигницикий проезжает по стране, прусский герцог помощь императору обещает.
Повторил, в конце концов, епископ требование отъезда и выдачи коронных привилегий из Тыкоцына.
Воеводе и ему казалось, что этой речью, убеждениями, угрозами сломили Анну, но оказалось, что она стоит нерушимо при своём.
Впустую ушло несколько часов и послы, ничего не добившись, должны были ретироваться. Досталось тогда ксендзу-епископу хелмскому, а потом охмистру Конецкому за то, что допускали к Анне людей, которые её побуждали, поддерживали в сопротивлении, так как не могли допустить, чтобы эту силу характера брала сама из себя.
Карнковский, которых был обязан духом Богу, проговорился перед охмистром, что Литва якобы хотела избавится от Анны, сажая её на княжество Бар в Италии, а Корона лучше о ней думала.
Несколько дней продолжалось настаивание и степенное сопротивление принцессы, которая снова объявила, что ни в Краснмыставу, ни в Лечици не думает и не поедет, хотя бы потому, что нужно было проезжать в путешествии явно заражённые околицы.
Она согласилась же на то, чтобы тем временем засесть поблизости от Варшавы в Пьясечне, хотя там соответствующего помещения ожидать не могла.
Епископ и воевода, которым в дороге казалось, что с одной осиротевшей женщиной легко, наконец, справятся, напрасно работали несколько дней и должны были признать себя побеждёнными.
Анна имела то особенное превосходство над красноречивым епископом, что говорила и отвечала спокойно, без вспыльчивости, без гнева, не воодушевляясь, но и не давая сломать себя.
Не принимала за зло Карнковскому его яростных выступлений, она говорила ему, как подобает с духовным, со смирением, мягко, но не уступая ни на волос то, что решила. Епископ и воевода согласились, рады не рады, на Пьясечно.
Это было единственное, что получили у принцессы. и, выезжая, должны были сказать себе, что возвращались как ни с чем. Ягелонка одержала победу, хотя чрезмерной радости по этому поводу не показывала.
У неё было много иных причин для забот и грусти. Та Литва, которую подозревали, что была с нею в заговоре, угрожала, что завещание короля признавать вообще не хочет и не думает, что его наследниками ни братья и сёстры, а страна должна быть.
Коронные паны, равно алчущие денег для опустевшей казны, готовы были вместе с литвинами приступить к делению.
Согласились поглядеть и проверить что и как там в Тыкоцыне находилось.