– Что? – спросил Седерин.
– Декрет подписан, – сказал француз.
Посмотрели друг на друга, он продолжал далее:
– Король не мог иначе, должен был осудить его на изгнание, но будет смотреть сквозь пальцы, хотя бы границу пересёк, а после некоторого времени помилует.
Седерин потёр лоб и что-то пробормотал.
– Будут ужасно кричать, – сказал он, искривляя уста.
– Пусть кричат, – рассмеялся Вилекье. – Король должен был одних и других сохранить, никого не ставя против себя. Дайте знать пану Самуэлю.
– Пусть ему, кто хочет, о том объявит, – ответил купец, – я этим не займусь. Вы меня знаете, я давно сижу в Польше, местным считаюсь, но поляком не являюсь. Я знаю их натуру, все безумцы, пан Зборовский не лучше.
Он махнул рукой.
Вилекье вернулся к стоящему Журдену, который очень молодцевато покручивал усики.
– Иди ты к Зборовскому. Седерин даст тебе проводника. Король пожелал, чтобы ему о том объявили.
Журден также не показывал великой охоты к этому посольству.
Они немного постояли молчащие. Хозяин, пользуясь минутой, наливал кубки, которые были приготовлены.
– Слишком поздно к Зборовскому, – отозвался наконец Журден, – а, по моему мнению, ничего срочного нет.
Вилекье не настаивал – сели.
Седерин вздыхал.
– Плохо, плохо, господа мои, – начал он говорить, наклоняя голову с плеча на плечо. – Что там у вас в замке… у нас в городе! Страх! Умы возмущены… что поют на улицах, что прилепляют! Что говорят на рынках и шинках, уши вянут!
Журден, который сразу высушил кубок, ударил им по столу.
– А! Несчастный это был час и самой фатальной идея Генриха отправить на это жестокое изгнание! Тут жить невозможно.
– Да, – прервал Вилекье, – но кто же мог предвидеть, когда первое посольство прибыло в Париж, такое большое, такое блестящее, люди такие красноречивые, лица такие мягкие, умы такие внешне простодушные, что тут, в Польше, наткнёмся на ежа и осу. Там казались созданными для целования, а тут к ним приступить нельзя. Мы думали, что нас на руках будут носить, а…