– Но куда же отсюда? – спросил он, набожно складывая руки. – Выбор в самом деле будет трудным. Почти везде в городах и больших городах шляхта кучами съезжается для совещаний, а там, где какая-нибудь толпа, наибольшая опасность.
– Выберем спокойный угол, – промолвила Анна, – а в любом случае и это вам надлежит поведать заранее, а что паны сенаторы так бояться, дабы я без них о себе не решила, я также буду смотреть за тем, чтобы они мной не распоряжались без меня и моего ведома. Позволят или нет, туда, где мне будет нужно находиться, поеду. Никто не смеет королевскую дочку держать!
Говоря это, Анна встала, но, словно силы её исчерпались, упала на стул, платок приложила к глазам и сидела, заливаясь тихим плачем.
Ксендз-епископ хелмский, выступление которого привело к таким неблагоприятным последствиям, сидел также смущённый и неловкий.
С его уст срывались бессвязные и непонятные слова, он видел необходимость успокоить раздражённую принцессу, которая до сих пор довольно мягкой и медлительной его советам показывала себя. С другой стороны он боялся, как бы не уступить слишком много и не подвергнуть себя неприятностям.
Доходили уже до Плоцка угрозы шляхты, которая на тыкоцынское сокровище точила зубы и, несмотря на завещание короля, хотела его захватить, на нужды государства.
С другой стороны Литва также к этому сокровищу предъявляла равные себе права, а ещё громче отрицала законное распоряжение короля и самовольно уже добро Ягелонского дома, принадлежащее семье, приезжала и забирала.
Такие, по крайней мере, вести приносили из Литвы, где Ходкевич объявлял, что Унию разорвёт.
Так со всех сторон падали удары на последнюю из Ягелонов.
Но как раз, может, величина опасности, угроза этого положения, добывали из слабой до сих пор женщины силы, каких в ней никто не ожидал.
Она плакала ещё иногда, закрывшись в спальне, но когда так, как сегодня, было нужно выступить в защиту своих прав, находила в себе достаточно энергии, чтобы не поддаться давлению, не сдаться власти, которой не признавала.
Епископ хелмский, смягчив, как мог и умел принцессу, попрощался с ней, спеша на совещание к воеводе Уханьскому.
Принцесса, к которой сегодня почти с императорскими письмами дошли ошеломляющие угрозы литвинов, уже загребающих её собственность, колебалась ещё насчёт того, как поступить и кого туда послать, чтобы встал на её защиту. Талвощ, хотя деятельный и знакомый с людьми, был слишком нужен ей здесь. Он сам чувствовал себя слишком маленьким, чтобы взяться за дело такой важности, и боялся гордости и ярости Ходкевича. Таким образом, нужно было ждать.
Тем временем после того, как нагло подбросили императорские письма, хотя и епископ, и воевода плоцкий остерегались раздражать принцессу, боясь, как бы она от них из Плоцка не упорхнула, удвоили вокруг срочно стражу, замок сделали почти тюрьмой. За выходящими и возвращающимися слугами сновали добавленные им надсмотрщики. Талвощ видел всё, возмущало его это, потихоньку доносил Доси, но были он и она того мнения, что Анне о том говорить не следовало.
Литвин горько усмехнулся.
– Если бы было нужно, – бормотал он тихо, – мы сумели бы их всех вывести в поле, а вдобавок их собственными людьми воспользоваться… ну, необходимо быть терпеливым даже до конца.
Дося Заглобянка могла тут обращаться менее свободно, но внимательно присматривала за своей пани, а должна была также и за Жалинской иметь око, дабы не допустить издевательства над принцессой. Очень часто она сама падала жертвой, немного вводя в заблуждение влюблённого Матиаша, который имел над матерью преимущество, и, создавая ему надежды, которые сбыться не могли. Тогда Талвощ, который был ревнивый и от ока которого ничего не ушло, отчаянно смотрел на Заглобянку, а та от него издевательски избавлялась.
Для принцессы было единственным утешением, что имела свою любимую крайчину, вместе с которой по целым дням письма к княгине Брунсвицкой составляла, сообщая ей о самых маленьких происходящих тут событиях. Письма эти ждали референдария, который должен был их тайно пересылать.
Ксендз-епископ хелмский и воевода Уханьский знали, что обе пани много писали, догадывались, что это писание должно было куда-то отсюда отплывать, но на тропу напасть не могли.
Референдарий умел так ловко действовать, что за собой затирал следы.