Оставшись одна, она забавлялась образом своего придуманного счастья…
– Бог мне долго велел его ждать, но светлых минут меня не лишит!
И потихоньку молилась.
Для всех, на самом деле, эта мечта принцессы осталась тайной, за исключением Доси Заглобянки.
Долгим пребыванием при Анне наученная её отгадывать, проникать в её душу, Дося какой-то интуицией любви к своей пани прочитала в ней, что для всех было закрыто.
Она была почти уверена, что принцесса настолько себе желала Генриха, насколько Эрнеста боялась.
Следя за каждым шагом, движением, впечатлением Анны, Дося высмотрела, когда Крассовский привёз и оставил французские изображения, с каким интересом принцесса в них всматривалась, прятала, и, будучи одна, не могла насытиться разглядыванием миниатюры Генриха. Одна только Заглобянка знала о том, а однажды напав на тропу, позже по тысячам маленьким признакам утвердилась в своём убеждении.
Никогда не смела дать узнать Анне, что то, что она скрывала и таила так тщательно, сумела отгадать, но из-за своей привязанности к пани ломала себе голову, как бы могла помочь, услужить, предотвратить, дабы что-нибудь наоборот не сложилось.
Несмотря на всю свою смелость, хитрость, что же могла бедная девушка? Ничего или так же, как ничего.
Препятствовала только тому всему, что тут императору и Эрнесту послужить хотело, и с радостью убедилась, что Анна этому была рада.
Не знал никто о том, даже принцесса, что смелая Заглобянка, наткнувшись однажды в спальне принцессы на подброшенное кем-то, неведомой рукой, изображение Эр-Эрнеста, немедленно его уничтожила.
Она не могла предотвратить, чтобы Гасталди не всунул сюда императорских писем, но это были первые и последние. Дося клялась, что хотя бы подвергла себя опасности, всевозможные позже выследит и уничтожит.
Она также сдержала данное себе самой слово и сожгла найденные позже в спальне ведомости из империи…
Эта девушка была дивным существом, наполовину диким, не имеющим, что терять, живущая всей привязанностью к своей пани.
В её сердце рядом с этой любовью никакая другая пробудиться не могла. Молодая, красивая, окружённая поклонниками, которые сходили по ней с ума, смеялась над всеми, видела в них только пороки и слабости.
Один, может быть, Талвощ имел у неё, ежели не милость, то немного снисходительности, по той причине, что он также горячей других служил принцессе и был в этой службе наиловчайшим.
Но и он не мог похвалиться тем, что Дося дала ему самую маленькую надежду, что ласковей на него смотрит. Когда дело шло о службе, использовала его, искала, подвергала опасности; как только начинал говорить о своём сердце, высмеивала и отталкивала его без жалости.
Одним узлом, что соединял их, была эта привязанность к принцессе.
Талвощ не мог, как она, угадать, что делалось в сердце Анны, но знал то и догадывался, что цесаревича она себе не очень желала…
Дося ещё колебалась, доверить ли ему свою догадку, и могла ли она ему пригодиться, когда литвин однажды вечером, в разговоре с ней небольшое привязывая к этому значение, сказал, смеясь: