Она слишком уважала великое деяние, единственное завершённое главное дело правления её брата, чтобы могла его уничтожить ради своего личного интереса. Она слишком любила оба края. Ей казалось преступлением посягнуть на эту связь, для которой кровью и слезами около трёхсот лет работали.
Лешновский не останавливался.
Или потом виделся с паном старостой, или получил от него новые распоряжения, этого не объяснял, но через десять дней прибыл с новой телегой зверины, лося привёз для засолки челяди на зиму, другого для епископа; кроме того, достаточно зверины поменьше целую корзину рыбы.
Затем снова напросился в замок, нашёл Талвоща и требовал аудиенции. Принцесса с опаской и не очень охотно согласилась на неё.
Она без желания вышла. Лешновский принёс поклоны от пана старосты, но и что-то больше, чем они.
– Скорбит Литва, – что вашу милость тут в замке, в изгнании под стражей, будто невольницу, держат поляки. Это бесчестит ваше достоинство и ту кровь, из которой происходит ваша милость. Пан староста мне приказал объявить, что готов в пять тысяч коней прийти, силой вторгнуться в замок и вашу милость вызволить и с триумфом привезти в столицу.
Принцесса аж крикнула от возмущения и ужаса, услышав это.
– Упаси Бог, – воскликнула она, – чтобы я могла на это дать согласие! Пусть пан староста делать этого не решается, так как я предпочитаю отказаться от всех своих прав, чем предавать одних ради других и быть причиной смуты и войны, в то время, когда согласие и мир больше всего необходимы! Искушаете меня, как злой дух Господа Иисуса перед мученичеством Его… я слабая женщина, но с дороги моих обязанностей увести себя не дам. Скажите пану старосте, что я ему благодарна за добрую волю против меня, но что-то другое в сердце имею и готова на жертву, и не воспользовалась бы минутной смутой. От чего Бог меня убережёт.
Шляхтич заметил, что тут уже ничего поделать не мог и никакой надежды, чтобы велись тайные усилия. Он опустил голову и замолчал.
– А, прошу вас, – прибавила Анна, – чтобы больше на меня с подобными предложениями не нападали.
И, склонив голову, принцесса тут же вышла из коморы к крайчине, которая ждала её.
Вскоре затем принцесса решила, не желая особ, которые при ней находились, подвергать опасности, когда эпидемия, казалось, приближается к Плоцку, перенестись в Ломжу.
Непосредственно князю епископу хелмскому она о том донесла как о вещи, которая была необходимостью и на которую в позволении не нуждалась.
Ибо не хотела сдаться приказам и власти панов сенаторов.
– Надзор надо мной, – говорила она крайчине, – запретить и предотвратить его осуществление, противостоять не могу, но стеснять не позволю.
Она ожидала только Чарнковского, которому должна была поручить, чтобы на съездах шляхты, которые повсюду собирались на неспокойные совещания, её дела и должные права поддерживал.
Референдарий прибыл, как всегда, полный излияний, готовый в словах на всё, прежде всего взирая на то, чтобы императорские интересы и свои при этом обеспечить.
Принцесса вовсе не догадывалась о той великой любви его к Максимилиану и Эрнесту, которую не вполне открывал. В этот раз, однако, пробовал Чарнковский затронуть струну, желая прислушаться к её звуку. Заговорил об Эрнесте – принцесса осталась холодной и не позволила себя вразумить; слушала о том, не отвечая.
Референдарий, несмотря на всю свою ловкость, ничего больше не узнал, чем то, что была равнодушной и холодной. Свою симпатию к Генриху Анна также не выдавала. Была это одна из тех тайн, которые хранила в самом глубоком закутке сердца, как своё самое дорогое сокровище.
Что-то ей говорило, что надежды, ни на чём не основанные, почти смешные, несмотря на людей, несмотря на препятствия, несмотря на всё, должны были воплотиться.