Он правил больше, чем король, потому что над королём правил. Также ему подчинялся Фридрих и был всецело ему предан, меньше всех — Сигизмунд, который уже в это время с радостью сидел у себя на Силезии, а как там правил, был один голос — что нельзя лучше.
Но тот не был похож на брата, как небо на землю. Говорил мало, шёл медленно, мерил шаги, многого не желал, а прежде всего, знал край и приноравливал удила к лошади. Тут же итальянскую узду хотели, с позволения, силой втиснуть на польскую морду.
Что бы могло из этого получиться, если бы Каллимах дольше оставался на этом свете, сказать трудно. На последнем году его жизни к нему уже такая была ненависть, что не без причины вокруг его дома нужно было ставить явную и тайную стражу.
Не проходило и дня, чтобы королю не доносили о каком-нибудь новом планируемом покушении. Начиналось с того, что он не верил, посылал на разведку, и всегда оказывалось, что действительно что-то замышлялось.
Те, что хотели во что бы то ни стало выторговать у короля новые землевладельческие привилегии, говорили друг другу, что пока он жив, ни один съезд не пройдёт и ничего не получат. Поэтому убить его было условленным паролем, а когда такое плохое слово расходится, кто же не знает, что людей, готовых продаться и рискнуть жизнью всегда достаточно. В мои времена было их очень много. Тут же речь шла не об обычном убийстве, но громко кричали, что хорошо послужит королевству тот, кто уберёт со света врага вольности.
Некоторые из тех заговоров были так составлены, что люди только настоящим чудом напали на их след, а нескольких засад итальянец случайно избежал, там припозднившись, тут поспешив, или меняя в последнюю минуту планы.
О многих или почти обо всех этих опасностях ему не говорили, потому что и без этого он был раздражителен, а, кроме королевской семьи и нескольких приятелей, он не переносил остальных вельмож и духовенство.
Из прежних друзей Грегор из Санока, позже Дерслав из Рытвиан, Збигнев Олесницкий, Мацей Древецкий, ученик его, из итальянцев — Арнульф Тедалди, Колленуцио из Песаро, Гуччи де Колони были ему милее других. Но по всему миру у него были рассеяны корреспонденты, друзья, почитатели и протекторы, в Италии, Германии, Франции и там, где науки были тогда в большом почёте, а старинная литература возрождалась.
Много наговорив против Каллимаха, хоть отдаю должное его знаниям и уму, и перед теми склоняю голову, ещё то должен добавить в пользу неприятного мне итальянца, что не внешне, не для выгоды, но в конце концов искренне и сердечно он привязался к королевичам, ко всей семье.
Он называл их своими детьми, и каждое их дело принимал близко к сердцу как своё собственное.
1495 год начался при таком напряжении умов против короля и Каллимаха, что можно было ждать какого-нибудь восстания землевладельцев, которое пришлось бы усмирять силой.
Кричали, что Ольбрахт не хочет подтвердить их прав и привилегий потому, что намеревается их нарушить и уничтожить; что съездов не созывает, чтобы их отменить и самому со своими советниками править королевством не по-христиански, а по-язычески. А поскольку в те минуты, когда король был полностью занят своей будущей войной, должны были обращать внимание на беспокойство дома, и надлежало смягчать умы, следовали ежедневные и постоянные совещания, в которых мнения разбивались.
Сам Ольбрахт уже готов был сделать что-нибудь на время землевладельцам, чтобы добиться их расположения; этого мнения придерживался Мацей Дзевецкий, секретарь короля, ученик и приятель Каллимаха. Каллимах же, немного сломленный и уставший, хоть эти уступки не советовал и не хвалил, молчал.
И случилось то, чего никто на свете предвидеть не мог, — осенью в Пиотркове созвали сейм. Король ехал на него с тем решением, чтобы дать землевладельцам накричаться, много им обещать, а ничего не дать.
Таково было решение, но силы и постоянства Ольбрахт ни в чём не имел. Бороться с землевладельцами так хладнокровно, как отец, было совсем не его делом. Он отворачивался от них и насмехался, или у него даже нечто иное было в голове.
И он, который, согласно совету своего министра, должен был обрезать, ущемлять, отнимать свободы, поехав на сейм, подписал для себя и своих преемников такое обязательство, что было равносильно кандалам.
Этим новым привилеем король обещал без приговора ни у кого имущество не отнимать, наёмникам за границей платить с копья по пять гривен, не давать только должностей осевшим там, где их должны были осуществлять, и т. п., и наконец ни новых законов не представлять, ни войны объявлять без позволения сейма.
Паноши ещё дописали себе, чтобы плебеям, упаси Боже, духовных должностей не давали, а кметам ограничили их свободы, так же как мещанам, которым запрещалось приобретать имущество.
И вот этот король, что превыше всего угрожал вольности, заложил на будущее очень крепкий её фундамент.
Когда это случилось, а это случилось среди шума и крика, какой-то поспешности и давлении, что времени для размышления практически не было, Ольбрахт пошёл из залы в спальню и лёг, уставший, проклиная шумную сессию. Я как раз стоял в комнате вместе с Древецким, который был меньше удивлён, чем я, но предвидел, что этот день король будет горько оплакивать.