— Видишь, Мацек (так король звал фамильярно Древецкого), — сказал он, громко зевая, — если бы мне было разрешено напасть с саблей на этих горлопанов и изрубить их на капусту, я бы справился, но слушать их речи, их упрёки, их жалобы, их угрозы, не в силах ответить кулаком… это превосходит мои силы. Я предпочёл подписать то, что они очень хотели, лишь бы однажды от них освободиться.
— Они также всё получили, а может, больше, чем ожидали, — сказал Древецкий.
— Что это значит? — выпалил Ольбрахт. — Я имею сильное решение полностью сокрушить это здание, веками латаемое и одряхлевшее. Поэтому всё едино, больше или меньше какой-нибудь подпоркой под ним, когда это должно рухнуть…
Мы молчали. Король был явно недоволен собой, но смеялся и шутил, подражая то одному, то другому из ораторов-простачков. Каллимаха, естественно, в Пиотркове не было, он ждал нас в Кракове.
С утверждёнными правами король себе ничего не делал, но над тем, как объяснит магистру, размышлял и беспокоился. В начале царствования, когда предвиделись такие перемены, увеличение свободы значило много.
Наше возвращение в Краков было также невесёлым. Пристыженный ученик опасался предстать перед страшным судьёй. Древецкий тоже знал, что и на него упадут громы. Чтобы уменьшить их силу, король отправил меня вперёд к Каллимаху с устным поручением рассказать, что случилось, и стараться объяснить, что иначе быть не могло, потому что король перед войной, нуждаясь в землевладельцах, отталкивать их не хотел.
Остановившись в Кракове, я сразу пошёл к старосте Гостинскому, которого я нашёл в его итальянском окружении занятым чтением писем о новом толковании Платона, которое как раз закончил его приятель Фицинус. Рады мне были или нет, им пришлось принять меня как панского посланца. Я дал отчёт с несчастного сейма.
Каллимах пожал плечами и сказал:
—
После чего он грустно замолчал, даже не показывая, что его это слишком удивило.
Как он потом встретился с королём, я не знаю.
В то время Каллимах уже постоянно недомогал, его посещали доктора и кормили лекарствами; однако своей жизни он не переменил, а за беседой много пил вина и, забывшись, съедал больше, чем было нужно, нездоровой пищи.
Мы также все видели большую перемену на его лице, а доктор Мацей из Мехова и другие советовали вести жизнь очень умеренную и степенную.
За несколько дней перед праздником Всех Святых на него напала та же болезнь, от которой умер король Казимир, и хотя тут бернардинца не было и лечили его лучшие королевские и краковские доктора самыми дорогими лекарствами, король ничего не жалел, делали, что было в человеческих силах, всё же из-за большой потери крови, которую не могли остановить, он не выжил. И он умер в самый день Всех Святых, с большим хладнокровием и постоянством, без страха смерти, готовый к ней, как будто заранее её предвидел и приготовился к ней.
Великолепными были похороны Длугоша, но роскошью, броскостью, богатством похороны Каллимаха намного их превзошли.
Король, который позже приказал воздвигнуть ему надгробие у костёла Св. Троицы, сам старался о том, чтобы последние почести ему были великими, показывая, сколько королевская семья и особенно он ему благодарны.
Было, на что смотреть, потому что, не говоря о многочисленном духовенстве и монахах, за повозкой шло четырнадцать одних епископов. Катафалк покрыт был пурпуром, саван из алой материи, подбитой дорогим мехом. Двенадцать его домочадцев-итальянцев, одетых по итальянской моде, притягивали глаза, хоть рисовать. Вёл похороны, как ученик, Древецкий, а с ним нотариус Ян с толпой итальянцев в трауре, также не на наш манер. Шли и господа коллегиаты, вся академия, школы и бесчисленные толпы народа.
Король и кардинал Фридрих жалели его и искренне оплакивали, им как бы не хватало некоторой меры и указания того, что должны были делать.
Последней своей волей он значительно разделил своё имущество так, что королю, как памятку, отписал четыре тысячи дукатов, Фридриху — все свои книги и пышную карету с четырьмя возницами, Александру — драгоценные вещи, серебро, покрывала, кроме таза и серебряного кувшина, которые подарил краковским советникам, чтобы после вынесения приговора умывали в них руки.
Это трудно было понять тем, кто не знал, что одного из домочадцем Каллимаха, итальянца Бастиана, судьи сурово и несправедливо осудили; но, хоть старый король помиловал, итальянец им этого не забыл.