— Ты по-нашему, по-блатному божись.
С губ ребенка слетело гнусное ругательство. Ваня вздрогнул — не ослышался ли он? А девочка продолжала тарахтеть детской скороговоркой безобразные слова.
— Молодец, Лизка! — Взлохмаченный подвыпивший тип протянул девочке облепленную крошками махорки ириску.
Ваня устало закрыл глаза. Все, что он увидел в катакомбах, потрясло и прибило его. Эти набитые спящими людьми клетушки, в которых даже скот не стал бы жить…
— Ну, что молчишь? Полундра ждет, — напомнил о себе Контуженый. — Согласен остаться? Вот с этими милашками, со мной. Я тебя в обиду не дам… Твой дружок Лука Иванов уважал меня, деньгу у меня занимал, советовался со мной.
— Оставайся, парень, не пожалкуешь. Я тебя облагородю, — затарахтела полуобнаженная девица лет шестнадцати от роду, с тонкими татуированными руками.
— Какой я парень, мне ведь всего пятнадцать лет, так, мальчишка только.
— Мы тебя мужиком быстро сделаем, — защебетали хором развязные девицы.
— Ну так как же, решаешься или дрейфишь? — с явным намерением подзадорить поинтересовался Полундра.
— Подумать надо… У меня ведь отец есть и сестра.
— Подумай, подумай, я не сильничаю… Думать-то здесь будешь или дома?
Полундра хрустнул пальцами, и Ваня заметил, что ладонь его разрисована химическим карандашом.
— Чего вылупился, будто милиционер? — заметив его взгляд, грубо спросил Полундра. Но тут же смягчился, объяснил: — Каждому человеку судьба нанесла на ладони всякие там линии жизни, счастья, благополучия. У меня эти линии от природы дюже короткие или вовсе незаметные. Так я их самочинно продлил, выделил и подчеркнул. Как есть все по Брюсовой книге.
Банкомет с мертвенным, испитым лицом стасовал колоду, не спеша роздал партнерам карты. Полундра взял одну, Ваня увидел — десятку треф. С нею можно было рискнуть, пойти на весь кон.
— Если порешишь связать свою долю с моей, то придется тебе дать клятву. Все мы между собой склепаны клятвой. Ты гадаешь, Ленька Светличный угробил свою маман Просто так, за здорово живешь? Ничего подобного. Ванька Пятисотский его подначил, сыграл с ним в картишки на американку, выиграл и при урках наказал — убей собственную родительницу. А сам перед тем поспорил с ротмистром Лапшиным: мол, в моей банде все подчиняются моей воле. Захочу — любой свою мать укокошит, и назвал Леньку. Ротмистр здорово усомнился, а Ленька подчинился приказу и убил!
Ваня слушал этот дикий рассказ, и перед ним открылся освещенный солнцем Золотой шлях; возбужденная толпа ведет трусливо и бессмысленно улыбающегося Леньку. Он увидел отца Леньки, лавочника Обмылка, с обнаженной лысой головой, услышал вопрос городового: «Ну, отец, что с ним сделаем?»; не раздумывая, словно вынося приговор, Обмылок потребовал: «Убить его надо, чтобы другим было не повадно».
Все свершилось тогда с потрясающей быстротой. Щелкнул выстрел городового, зарыдал Обмылок над еще теплым трупом сына, зароптала толпа. Сначала она жаждала, чтобы Леньку убили, а потом возмутилась полицейским самосудом. Давно это было, а Ваня припомнил все до мельчайших подробностей, даже развязавшийся шнурок на новеньких желтых штиблетах Леньки. Ваня тогда пришел на утилизационный завод, в гости к Луке Иванову, и вся эта безобразная сцена разыгралась на глазах напуганных мальчиков. Впервые в жизни Ваня видел, как убивают людей. И вечером он записал себе в дневник: «Человек умирает просто, так, как гибнет срубленное дерево».
— Ну, бросайте карты, пора вечерять, — тоном приказа возвестил Полундра.
На ковре, как на скатерти-самобранке, появились хлеб и соль. Парень с хмурым лицом всадил нож в буханку хлеба. На скатерть поставили большие сахарницы.
Блатные пили самогон из сахарниц.
ebooksa