«Опять я улетел в облака, — с печалью подумал Косачев, беспокойно шагая по палате. — Вернемся к нашим делам. С Николаем, кажется, все ясно. А его отца, моего старого друга Никифора Шкуратова, поставлю на формовочный стан. Ответственное дело, он одолеет, можно быть спокойным, этот никогда не подводил. Хорошо бы подключить к этому делу Воронкова. Он упрямый как черт, а Никифор расчетливый и осторожный, два таких превосходных мастера — не простая штука, наглядный пример, каждый день перед глазами всего цеха. За ними пойдет молодежь, есть чему поучиться у старой гвардии».
Поздно ночью, когда в больнице наступила глубокая тишина и почти все уже спали, Сергей Тарасович бодрствовал, читал деловые бумаги, принесенные накануне Водниковым, долго что-то писал. Как только закрывал глаза, в голове всплывали воспоминания, клубились, как пар над кипящим котлом. Прошлое как-то причудливо перемежалось с настоящим, почему-то сегодня чаще, чем прежде, вспоминал о своем друге Никифоре Шкуратове, о его семье, сравнивал шкуратовскую семью со своей.
«У Никифора и Марии, — думал он, — хорошо сложилась судьба. Все дети выросли в родном доме, все прикипели к заводу, к отцовскому делу. Как ни кинь, а получается, что и старший сын Андрей вышел в инженеры, стал начальником цеха, и младший, Николай, заводским хлебом кормится. Хоть и покуролесил, побродил, как молодой хмель, а все же накрепко пришвартовался к шкуратовскому берегу. Сначала парень чуть было не подался в железнодорожники, на флоте служил, далеко странствовал, а все же никуда не ушел от родного завода. Теперь вот самый раз закрепить его на якоре, вернуть в электросварщики, поручить настоящее, самостоятельное дело. Таким орлом вырастет, всему заводу честь и слава. Только вот с любовью у него, говорят, большая закавыка получилась. Никифор рассказывал, будто в замужнюю влюбился. Хоть бери ремень да учи шалопая уму-разуму, чтобы не позорил рабочего звания. Да разве справишься с ним, вон какой вымахал, богатырь Илья Муромец! Правда, еще молодой, может, выправится, сгладится. Да и то сказать, а если настоящая любовь? Не так-то просто с ней справиться, хоть он и Шкуратов. Ни буря, ни ветер его не валят, а любовь может и пошатнуть. Да я думаю, Николай все выдержит — крепкая порода, нашей заводской закалки. И дочка Шкуратовых, Оля, и сноха Катерина не миновали нашей заводской проходной, все одной стаей летят. А с моими детьми вышло все по-другому. Великая загадка — жизнь человеческая, многое складывается в ней неожиданно, и, будь ты хоть каким мудрецом, заранее не узнаешь».
Он не заметил, как в палате тихо появилась дежурная медсестра.
— Отдохнули бы, Сергей Тарасович. Ночь уже давно.
— Сейчас, сейчас, — кивнул он, не повернув головы.
— Я дам вам сердечных капель. Выпейте, пожалуйста, и ложитесь отдыхать.
Сестра была строгая и вежливая, с ней нельзя было спорить.
Он выпил лекарство, лег в постель, погасив свет.
Косачев лежал, прикрыв рукой глаза. В палате было темно, за окном где-то посвечивали фонари, покачивая тени на голой стене, у которой стояла койка. Ни голоса, ни скрипа дверей, ни даже осторожных шагов медсестры. Покой. И снова пришли воспоминания. Зашелестела, замелькала перед глазами былая жизнь, как пестрые картинки в книжке, которую листал ветер…
3
Вдруг у Косачева начали зябнуть ноги. Он вспомнил себя босоногим парнишкой, шагающим по осенней росе в степи. Он уходил из голодной деревни, пробивался в город, которого сроду не видал, но часто слышал от взрослых, что там дают работу и хлеб. Потом была шахта, черная пыль хрустела на зубах, набивалась в уши, в нос, разъедала глаза. Рабочее общежитие, столовка со щами, кипяток в цинковом баке, краюха липкого ржаного хлеба. Ночная работа на укладке железной дороги, трухлявые шпалы, ржавые костыли и надсадные взмахи кувалдой: р-раз! два! р-раз! два!
Свою деревню в те годы он вспоминал редко и смутно, никого из близких людей там не осталось, и его не тянуло в места детства. Прошлая жизнь уплывала все дальше и дальше, и он уходил от нее, будто отдалялся от берега, окутанного холодным осенним туманом.
Вскоре он и вовсе перестал думать о деревне: новая жизнь захлестнула его. Пошла живая работа, рабфак, первые книжки и тетрадки.
Молодость. Первая любовь. Это было в Донбассе. Вступил в комсомол, стал ходить на курсы паровозных машинистов. Через год встретил стрелочницу Аню, веселую девушку, шуструю, черноглазую, прямодушную.
Всего отчетливее вспоминался Днепрострой. Как лучшая песня тех лет. Заголовки в газетах: «Укрощение могучей реки», «Первая стройка социализма».
И снова кусочек мела в руках, буквы, и цифры, и белые геометрические линии на черной доске. Годы настойчивого учения. А за окном — Москва. И эти трубы на чертежах! Почему они запали в душу, чем очаровали на всю жизнь? Должно быть, у каждого истинного инженера есть свое пристрастие. У одного самолеты, у другого корабли, у третьего моторы, у четвертого трубы. Что трубы? Они как артерии, несущие жизнь моторам, кораблям, самолетам, заводам, городам…
Косачев вздрогнул и внезапно открыл глаза, словно его разбудили толчком или криком.
— Что? А?
В палате было темно, тихо. Косачева даже в пот ударило. Что за чертовщина? Кажется, ведь не спал.
ebooksa