Мать закрыла лицо руками и немного успокоилась.
Я подошел к своей постели, оглянулся. Мать не двигалась. Тогда я быстро оделся и на цыпочках вышел из комнаты.
Я спустился по Варазис-Хеви, поднялся по тропинке, бегущей вдоль правого берега речки Верэ, и вышел к мосту с грифонами на парапете. Вокруг не было ни души. Лишь в крайнем окне четвертого этажа высотного дома горел свет, но и тот, словно завороженный моим взглядом, погас. Где-то за мостом Челюскинцев, возвещая об официальном наступлении ночи, протяжно свистнул милиционер. Потом он свистнул еще раз, теперь уже предупреждающе: дескать, не шалите, люди, — и снова наступила тишина. Тихо, убаюкивающе журчала Верэ, и я подумал, что, не будь этого приятного журчания, тишина не была бы столь полной.
Я пересек площадь, подошел к гастроному. Перед широкой дверью магазина на ступеньке каменной лестницы сидел закутанный в овчинную шубу ночной сторож. На коленях у него лежала одноствольная «централка». Сторож грел руки над тлевшими в ведре угольками. Я приблизился к сторожу. Он одним глазом, не поднимая головы, взглянул на меня.
— Холодно, дяденька? — спросил я.
— Жарко! — ответил он и принялся палкой перемешивать угли.
— Можно мне погреться?
— Нельзя!
— Почему?
— Не знаю! Нельзя, и все! — огрызнулся старик.
Я прошелся немного, потом остановился перед сторожем и снова спросил:
— Значит, нельзя, говоришь?
— Не я — устав говорит! — ответил он, поднимая голову.
— Ага, значит, устав?
— Что ты ко мне привязался, парень? Видишь, я на работе, ты навеселе. Пойди погуляй, мало тебе места?
— Да ничего я не навеселе! Просто разговариваю с гобой.
— Ну и отлично! А теперь проваливай!
Я прошелся и снова подошел к старику. Тогда он извлек из кармана свисток па длинном шнурке.
— Считаю до трех! Не уйдешь — свистну! — Сторож поднес свисток ко рту и надул щеки.
— Погоди, дядя, что с тобой? Вор я, что ли?