В памяти тут же разыгралась сцена недавнего эпизода: трамвай стучит колесами, огибая парк. Золотые кроны берёз залиты оранжевым светом только зажегшихся фонарей, отчего листва кажется каплями чистого янтаря. А мы разгорячённо спорим о Шекспире, в биографии которого довольно много белых пятен. Дэниэль пытается переубедить меня, но доводы звучат неубедительно, впрочем, как и мои аргументы. Не знаю, почему это так важно для неё, чтобы дата рождения поэта не совпадала с датой его смерти — двадцать третьим апреля. Я настаивал на справедливости заключений большинства историков. Если уж он и крещён двадцать шестого апреля, значит — двадцать третьего появился на свет. Во времена Елизаветы I младенцев было принято крестить на третьи сутки после рождения. Да, возможно, кто-то отступал от правил. Но я верил, хотел верить, что не в случае с гениальным драматургом. И дело вовсе не во власти незыблемых церковных законов, а в силе куда более могущественной — в суевериях. Дэни считала, что я во всём отчаянно стараюсь углядеть иронию. Наш спор был прерван колким замечанием какой-то недовольной фрау, сидящей напротив. «Молодые люди, в общественном транспорте следует вести себя подобающим образом», — сказала она, оскорблённо скривив лицо. Однако мне запомнился не упрек, а её обращение. В тот момент я подумал, что не будь рядом Дэниэль, мне не выпала бы честь оказаться записанным в ряды «молодых».
— Разговоры, «Титаник», четыре часа сна — отличный у тебя выдался вечер, — Ксавьер подвёл черту под моим монологом. — И что потом?
— Потом я сделал блинчики, а она разрыдалась, ничего не объяснив. Ни черта не понимаю.
— Может, блинчики дрянь? — серьёзно спросил он и, извинившись, вновь отвлёкся на звонок; а я не успел ответить, что она их даже не попробовала.
— Где твой телефон? — оглушил меня его вопрос, вдребезги разбивший зеркала моей памяти, а с ними и образ Дэни. — Да он со мной. Как и планировали, — продолжил Майер говорить с трубкой, а я принялся шарить по карманам — пусто, расстегнул рюкзак — и там пусто. Неужто в багажнике?
Повернув за угол, мы припарковались перед зданием Gun Records. Ксавьер молниеносно скрылся за входной дверью, а я, открыв багажник, начал рыться в чемодане.
— Нашёл? — Минуты погодя, так же стремительно выбежал он из студии с папкой в руке.
— Вероятно, забыл его дома. — Очередные поиски не увенчались успехом.
— Назад я не поеду, — в шутку сказал Ксавьер, хоть его желание полностью совпадало с моим. Терять время на дорогу обратно вовсе не хотелось. Но меня пугало не потраченное время, а собственное суеверие. Немного поразмыслив, я пришёл к выводу, что пару дней смогу обойтись без связи. — Кстати, твои ребята просили передать, что снимают тебя с должности солиста группы из-за систематического не соблюдения обязательств. Нет, — засмеявшись, продолжил он, вновь заводя машину, — вообще-то так поступил бы я. Ты можешь коротать ночи с кем и как угодно, вот только…
— Брось, Сави. Это всего лишь телефон.
— Угу. — Недоверчивый прищуренный взгляд выпустил мириады стрел скептицизма, острия которых вонзились в мои глаза жгучей правдой, а затем последовал длинный монолог о грамотном разделении личной жизни и профессиональной деятельности. — Так что это всего лишь верхушка айсберга, — добавил он, свернув с первого автобана на двадцать восьмой.
— Тебе не кажется, что Бохум южнее?
— Заскочим в Дельменхорст? — прозвучал вопрос-утверждение. — Обещал бабуле, — пояснил он, хоть в этом уже и не было необходимости. Знаю, бывали.
— Не спорю, твоя бабка милая старушка, но вот дед…
— А-а… дедуля, — он мечтательно закатил глаза, расплывшись в блаженной улыбке. — Дед и вправду мало кому нравится. — Кроме Ксавьера, разумеется, который, как мне однажды показалось, мог бы стать прекрасной копией своего деда, пойди он по его стопам.
Майер-старший посвятил жизнь военному делу. Во времена Вармахта он был морпехом и входил в младший офицерский состав. А после окончания войны и роспуска Кригсмарине, продолжил службу в Бундесмарине, уйдя из морской пехоты во флот, где в середине семидесятых получил высшее воинское звание — адмирала. Мне довелось пообщаться с ним лично несколько раз, но каждая встреча мало чем отличалась от предыдущей.
Герр Майер всегда точно знал, в котором часу прибывает его внук, поэтому, как правило, ожидал того у парадных ворот вместе со своим псом. Приём был своеобразный. Перед тем как переступить порог дома Майеров, каждый гость обязан был пройти проверку на полиграфе деда, коим являлись его сурово прищуренные глаза. Признаться, ощущение не из приятных. Вроде провинностей у тебя нет, но его пронзительный взгляд, неторопливо сканирующий твоё лицо, заставлял усомниться в чистоте собственной совести. По окончанию проверки, также — не проронив ни слова, дед кивком указывал на то, чтобы гости следовали за ним. На аккуратно выстриженном газоне перед домом стоял металлический турник. «Подтянуться десять раз», — командным тоном отдавал он приказ, будто и все гражданские находились в его подчинении. Попробуй ослушайся тут. Приходилось выполнять.
В первую нашу встречу я не понял смысла подобного действа. Ксавьер позже пояснил, что если задание оказывалось тебе не по силам, ты безоговорочно попадал в ряды «женщин», исключался из общества гостей-мужчин адмирала и отправлялся в кухню помогать его жене. Нормы этикета его не волновали. Думаю, это одна из ряда причин, по которой многие недолюбливали Майера-старшего. Несмотря на почтенный возраст, старик излучал неимоверную бодрость духа и сам мог показать на турнике несколько таких штук, от вида на которые в голове с трудом укладывалось, что ему девяносто.
А вот память, в отличие от тела, по словам Ксавьера, стала предавать деда намного раньше, отчего сегодня он опять погрузился в воспоминания о своей службе на броненосце Шлезвиг-Гольштейн, выстрелы которого утром первого сентября тридцать девятого по польским позициям в Вестерплатте, ознаменовали начало Второй мировой. Меня всегда поражала способность герра Майера говорить о войне, собственно саму войну упоминая лишь вскользь. Всё сводилось к политике. Двухчасовой курс истории сперва запутанной нитью связывал наиболее значимые события в становлении страны, а затем стягивался в тугой узел канцлерской демократии. «Конец истории», — прицокнув, заключил он.
Дверь в гостиную осторожно открылась, и в комнату тотчас же ворвался аромат свежей выпечки. Супруга герра Майера молча поставила на журнальный столик тарелку с пирожками и, взяв один, уселась рядом с внуком, слушая, о чём толкует её муж. «Всё дело в любви», — посмотрев на неё, продолжил тот. — «Политики влюблены в торговлю, настоящий же правитель, как и солдат, влюблён в свою страну. А что сейчас?» — махнул он рукой, брезгливо фыркнул и раскашлялся, подавившись пирожком.
ebooksa