Было уже настолько светло, что можно было различить двигавшихся на них людей. Это был черномазый сброд. Большинство были голые, иные были в белых бурнусах. Толпа состояла из негров, абиссинцев и арабов. Женщин и детей не было видно. На парусах сидели мальчики-подростки.
Мы начали считать неприятеля. Их было по крайней мере до ста человек.
Подойдя довольно близко к пароходу, баржи спустили долблёные челноки. Челноки эти лежали грудою у них на палубах.
В каждом челноке помещалось по двое человек. Они спустились вдруг на воду, словно их из мешка высыпали, и засновали вокруг парохода, постепенно стягиваясь к нему. Впереди других был челнок араба с такими выразительными, горящими глазами, что я их помню и по сей час. Он быстро ворочал головой, покрикивал что-то остальным и оглядывал пароход и его палубу, стараясь, видимо, распознать, сколько у нас народа.
Мы, все восемь человек, стояли на виду, не зная хорошенько, что начать.
Мы ясно видели, что опасность надвигается на нас, но пока ничего ещё не могли предпринять.
— Командуйте! — сказал я капитану, безмолвно смотревшему на приближавшиеся челноки.
— Что ж вы хотите, чтобы я командовал? — улыбнулся он. — Самое большее, что мы можем, выстрелить из наших двух револьверов. Такой залп едва ли устрашит их. Напротив, только рассердит.
— Пошлите людей к брандспойтам!
Капитан приказал отправиться двум матросам к насосу.
Но по тому, как они пошли исполнять его приказание, почувствовалось уже, что всякий из нас в душе сознаёт бесполезность сопротивления.
Восьми безоружным трудно было противостать целой сотне.
Челноки приближались, и сидевший на них народ гудел, переговаривался и покрикивал.
Вдруг гул их голосов слился в общий неистовый, дикий крик, они хлынули к бортам, и не успел я опомниться, как вокруг меня на палубе замелькали чёрные рожи, затопали босые пятки и замахали голые руки.
Это был буквально один момент. Как они взобрались так быстро со своих челноков на всё-таки более или менее высокие борта парохода, я до сих пор понять не могу.
Как рой пчёл, облепили они нас, произошла сумятица, в которой немыслимо было разобрать ничего. Я поднял руку с револьвером и выстрелил наугад, ни в кого не целясь, кажется, на воздух даже.
В ту же минуту меня больно ударили по руке, схватили сзади, стиснули мне локти, повалили и насели на меня.
Я делал отчаянные усилия, чтобы освободиться, выворачивался и выбивался, защищаясь, впрочем, бессознательно, так, в силу какого-то нелепого упрямства.
Мне казалось, что я долго боролся и непременно высвободился бы, если бы не тяжесть, которая давила мне грудь и ноги. Я не сразу распознал, что тяжесть эта была трое человек, сидевших на мне и обвязывавших меня верёвками.
Вероятно, на самом деле всё это произошло гораздо скорее, чем мне думалось.