Арена

Верка отворачивалась, но изучать трещины на потолке надоедало. Они не менялись, хотя штукатурка по утрам белесыми веснушками покрывала столики и одеяло. Не менялся и больничный порядок дня. Лишь стук, раздавшийся по трубе отопления, всполошил всю палату. Наверное, никто не обратил бы на него внимания, если б не Верка. Прослушав, она криво ухмыльнулась и сказала:

— Наверху-то мужчины лежат. Вот привет шлют. Как здоровье, интересуются.

— Да? — оживилась соседка. — Ну-ка, отстучи ответ. Можешь?

Верка покачала головой, а про себя подумала, что бабенка действительно «молодайка», у нянечек глаз верный, уж прозовут, так прозовут, — и отстучала все, что диктовала бойкая дамочка. Верку это заинтересовало. Втайне, про себя, она решила, что, может быть, он тоже работает на телеграфе. И, отстукивая утром дамочкин привет, она, зардевшись и не глядя на соседок, отстучала свой вопрос:

— Откуда знаете Морзе? На телеграфе работаете?

После вопроса стук долго не раздавался.

Вечером в окне появилась шапка мужа веселой соседки. Набросив на голову полотенце, чтоб не простудиться, дамочка стремглав очутилась у окна. Пошла обычная беседа. Одно отвечала ока громко и весело, другое — тихо, гортанно и косясь на соседок. Верка по движению губ улавливала каждое слово. Вдруг ее точно обожгло. Что? Опять… Да, дамочка ему отвечает:

— Да ну, глупый, скоро уж дома буду. Только приди забрать меня. Представляешь, компания: в одном углу — старая дева, в другом — мать-одиночка.

Верка сжалась, точно от удара, посмотрела на ту, что кормила ребенка. Она была все такой же безучастной. Верке хотелось закричать:

«Не сметь! Я… мы… люди!» Но кому она должна швырнуть этот крик? Кому? Разве не люди выдумали ярлык, который заставляет ее съеживаться? Старая дева! Да, пусть, но и камень, о который все задевают, ведь и тот ожил бы, пожалуй, от беспрестанной боли. Все, что касалось Веркиного «я», было обнажено настолько, что задень даже нечаянно, но грубо, и целый поток раздражения мог бы почти убить обидчика.

Перед сном та, что лежала в другом углу, попросила пить. Верка спокойно подала ей стакан воды. Теперь она относилась к ней с каким-то двояким чувством — жалости и отвращения. Верка решительно отказывалась понимать эту женщину. Ребенок! Когда Верка о нем начинала думать, все трещины на потолке сливались и белый массив штукатурки начинал голубеть. Потом в глазах у Верки появлялись облака, и она начинала дышать по-весеннему: взволнованно, жадно и глубоко. Стук, все еще раздававшийся сверху, нарушал ее раздумья. Он был с каждым разом увереннее и, наконец, опять всполошил всю палату:

— Завтра иду на рентген. Жду на свидание возле бака с кипяченой водой.

Веркина соседка расхохоталась. Схватив подушку, она взбила ее маленьким кулаком и воскликнула:

— Ага, попался! Ну, Верочка, собирайтесь. Возьмите мой халат, он, кажется, помоднее, и давайте нарушим больничный режим.

Верка даже опешила. Вот уж поистине взбалмошная бабенка!

— Нужно вам, так идите сами, — огрызнулась она.

— А что? Ради шутки. Бука вы. Вот возьму и пойду.

Сначала Верка сделала вид, будто не замечает сборов соседки на свидание. Но когда та уже стояла у бака с кипяченой водой, Верку забрало за живое. Кто он? Какой? Высокий, прихрамывает. Лица не разобрать. Стоят, разговаривают долго. Видно, она понравилась. Верке вдруг беспричинно сделалось тоскливо. Она легла ничком на койку и едва прикоснулась к обеду. Настроение ее не стало лучше и после пяти, когда веселая, удачливая соседка, забыв про больницу и аппендицит, собрав вещи, уехала домой.

Верка мучительно ждала стука. Вечером стук раздался. Верка не отвечала. Диктовать было некому, а самой сказать ему нечего.

Утром стук повторился настойчивее. Верка опять промолчала, а в обед, когда он отстучал: «Волнуюсь, почему не отвечаете, как здоровье? Завтра иду на рентген, приду навестить!», Верка хотела уже ответить, но нянечки, сестра и врач, толпившиеся у той, что лежала в углу, помешали.