Наконец-то нашлось оправдание моему приходу.
Я спешил. Спешил наполнить кадку. Так спешил, будто с последней каплей у всех людей на свете должна была начаться счастливая жизнь. Даже без насморков.
В такую-то минуту вселенского азарта столкнулся я на крыльце с Витькой Комлевым.
— А ты с чего здесь?! — удивился тот.
— Не видишь? Воды натаскать надо.
— Вижу, запрягся… Машка-то как?
— Болеет.
Витька пристально посмотрел на меня, покачал головой.
— Задание-то отдал?..
— Отдал.
— Шустрый ты. Знал бы, не тащился…
Витька ушел.
Все с тем же азартом я натаскал в дом дров. Что сделать еще — не знал.
Стал прощаться.
— Да куда же ты, зятек? Перекусил бы.
Но я уже выбежал на улицу.
Шли дни. Каждый раз после уроков я отправлялся в Озровичи. Желание увидеть Машу пересиливало страх снова услышать «зятек». На слово это налипло и другое. В школе и в общежитии надо мной посмеивались. Прав был Нойдальский Максим: «Любовь под замок не упрячешь». Но тогда я еще стыдился этого терпкого взрослого слова. Не было его у меня и в мыслях.
Насмешек я сначала не замечал. Потом делал вид, что не замечаю. В конце концов стал огрызаться: «Да, хожу. А вам что за дело?» На какое-то время языки прикусывали.
Все эти подначки показались мне ребячьей ерундой после того, как однажды, придя к Маше, я застал ее одетой, сидевшей за столом у окна.
Она нетерпеливо махнула мне рукой, подзывая, и снова приникла к окну. Я подошел, склонился.