– Боги любят жертвенность, – спорит мужчина. – А жертвенность проявляется в чистых телах и подкрепляемой непорочности, которую можно показательно сорвать. Продающихся юнцов предостаточно на вечерах Бога Жизни.
– Но тела прекрасны как женские, так и мужские.
– Я против, Луна, – чопорно швыряет Ян и даже глаз не поднимает.
– И причина тому?
В ответ меня скоблит молчание. Склоняюсь к мужчине и, прихватив его за лицо, заставляю посмотреть на себя:
– Причина? – повторяю я.
Он усмехается и перехватывает за лицо меня, скулит несчастное:
– Ты знаешь атеистов, юная богиня?
Отхожу и смиренно бросаю:
– Только то, что их нет.
Мужчина подбирает брошенную перед моим визитом самокрутку, дымит ею, наполняет лёгкие и наполняет думы, предлагает ласковым жестом, однако в руки не передаёт. Склоняюсь и затягиваюсь вместе.
– Правильно, – в этот момент подытоживает Хозяин Монастыря. – Моя мать была таковой, и её тоже нет. За веру – точнее отсутствие веры – она была наказана. Я не помню семьи, помню последующие лишения.
И неплохо же ты, Ян, отомстил миру, открыв порочную усладу (засаду) для якобы святейших божеств, которым отказалась подчиняться и зреть твоя кровь.
– Что с ней стало? – спрашиваю я. – Что с ней сделали?
Ян откидывается на спинку кресла и ловит мой внимательный взгляд.
– Что с ней стало? Что с ней сделали? – повторяет мужчина. – Да это и неважно.
– Что тогда важно?
Что стало с тобой, Ян? Что сделали с тобой, верно? Это я должна спросить?
– Её единственный ребёнок оказался в приюте.
Верно.