Долго просидела у нее учительница Нина Павловна. Она была так же причесана, в том же платье, в каком ее привыкли видеть на уроках, и с той же усталостью в темных глазах.
— Вы ничего не знаете обо мне, Нина Павловна. Два-три раза в неделю на уроке видите меня. А я вам сейчас расскажу о себе… Все расскажу.
Юлька рассказала о Дмитровском детдоме, о том, как провожала брата на службу и осталась одна. Рассказала о том, как ее впервые заставила задуматься о человеческих отношениях дружба Егорова с Наташей. Как умерла тетя Маша, не оставив после себя ничего, кроме предметов и вещей, необходимых только ей самой. Так Юльке показалось вначале. А потом, поразмыслив, она начала смутно догадываться, что человек — это не только то, что он после себя оставляет людям.
Юлькина откровенность нужна была ей самой. Она не смогла бы так говорить ни с кем другим.
Рассказывая, Юлька приближалась к месту, опасному, как узкая дощечка, переброшенная через весенний поток — к метели, к седой женщине, открывшей ей дверь квартиры на третьем этаже, к комнате Андрея. И она помедлила.
Она подумала: «Ну, хорошо — кофта Зинкина, кофта. А если ко мне придут и скажут (сам же Андрей скажет), что ничего страшного в этом нет? Допустим, я вошла в его комнату лишь через пять минут после Зинкиного ухода. Допустим, ей стало жарко, и она сняла эту кофту. А когда Зинка ушла, Андрей сам повесил кофту возле двери. Допустим! А это изменит что-нибудь? — И ответила сама себе: — Нет, не изменит!»
— Я шла в метель, Нина Павловна, не думала ни о чем и не понимала, для чего и зачем я иду. Мне казалось: я просто иду, и все. А сейчас я поняла: мне нужны были его глаза. Гаврила ударил меня в самое больное, и никого, кроме Андрея, я не могла и не хотела видеть. Ведь он вел и вел меня, тащил за собой все выше, я не искала у него утешения или подбадривания, но он мог сказать мне правду.
Юлька помолчала.
— Вы понимаете меня?
— Да, я тебя хорошо понимаю.
— Но это еще не все… — Юлька никогда еще ни про себя, ни вслух не говорила того, что сказала сейчас Нине Павловне, сказала раздельно и ровно, как о давно решенном и выверенном:
— Я люблю его, Нина Павловна. И что бы ни случилось, я все равно его буду любить… Я теперь смогу…
Нина Павловна долго смотрела в окно, за которым мерцали звезды и редкие дежурные огни.
— Я завидую тебе, — сказала Нина Павловна. — Не молодости твоей, нет. Ты, Юлька, говоришь о своей сумятице, а я завидую. Это зрелость твоя, самая настоящая человеческая зрелость, трудная и ранняя. Этому просто нельзя не завидовать. — Нина Павловна улыбнулась и добавила: — Человек рождается дважды.
В солнечный февральский день за Юлькой приехал Андрей. Из стеклянного большого окна вестибюля она видела, как у подъезда остановилась голубая «Волга» с шашечками такси и как он вышел из машины. Темно-коричневая кожаная куртка его была расстегнута, из-под нее виднелась белая рубашка с черным галстуком. Шапка сдвинута на самый затылок, на лбу — выбившаяся прядь темных волос. Он стоял посреди тротуара и смотрел вверх. У его ног лежали блики от никелированных колпаков на колесах «Волги».
Широкая улица поселка из окна просматривалась до самого Амура. Чернели на берегу перевернутые лодки, по ледовой дороге редкой цепочкой тянулись грузовые автомобили. За рекой, будто нарисованной голубой акварелью, вставал Хехцир. И стены домов, и сияющие солнцем окна, и два пестрых людских потока на тротуарах — все излучало свет.
Юлька всю жизнь будет помнить и этот февральский день, и улицу, залитую солнцем, и машину у подъезда. И то, как Андрей идет сейчас по широким каменным ступеням наискосок.
Она сделала ему навстречу шаг, другой… Спустилась на одну ступеньку… Там они и встретились.
До этого ей всегда приходилось смотреть на него снизу вверх, а сейчас, когда он стоял двумя ступенями ниже, его лицо было на уровне ее лица.
Так бывает: ты привык к человеку, он стал тебе дорог. Ты изучил его привычки. Ты знаешь, что его правое плечо чуть ниже левого, тебе знакома его манера резать хлеб, прижимая буханку к груди, и когда он берется за стул, ты знаешь, как он сядет, как будут лежать его руки. Но вдруг возникнет его лицо, обращенное прямо к тебе. И у тебя забьется сердце оттого, что резки морщины, опустившиеся от крыльев носа к широкому подбородку, что выгорели под солнцем кончики бровей, что открытый всем на свете ветрам невысокий лоб открыт и твоему взгляду, что от уголков глаз к вискам уже разбежались паутинки тоненьких морщинок. И еще оттого, что нет в этих глазах прошлой спокойной твердости. Теперь их трепет, полувопрос и надежда обращены к тебе.
ebooksa