Когда нам семнадцать

Да, Подкосова я сегодня не узнавал. Зачем он пришел? Зачем говорит так об Омголоне? Ведь он же сам, своими руками вынянчил и выходил этого молодого монгольского коня. Помню, с каким интересом я слушал его рассказ об этом. Потом, встречаясь со мной, он всякий раз подробно расспрашивал об Омголоне. А вот сегодня…

— Вот так-то, браток, — повторил Подкосов, обращаясь к коню. — Разве только что ты вороной масти. Черный. По ночам в разведку ходить с тобой не опасно.

Низкорослый, лохматый Омголон стриг ушами и, казалось, понимал все, что говорил ему старшина. Напряженно вытянув шею и косясь на него блестящим на свету выпуклым глазом, он беспрерывно двигал своими острыми ушами, время от времени помахивая хвостом.

— Жаль, конечно, что ты такой. Не видный. Боюсь, Шмотин того… забракует тебя, дружище, — неожиданно и с горечью закончил старшина.

— Как? Шмотин? — испуганно спросил я.

— Да, да, тот самый Шмотин, главный ветврач. Завтра в шестнадцать ноль-ноль комиссия по отбору лошадей. А ты как думал? Фронту нужны добрые кони.

Подкосов говорил что-то еще, отпустил какую-то шутку, очевидно, желая подбодрить меня, но я стоял, словно побитый. «Шмотин… Неужели Шмотин?..» Еще совсем недавно Подкосов говорил, что кони для фронта отобраны окончательно, что я поеду на фронт с Омголоном, а теперь Шмотин… Выходит, до этого старшина сам толком не знал, что и как.

С некоторого времени фамилия полкового ветеринарного военврача Шмотина не выходила у меня из головы. Первым назвал ее Подкосов, когда две недели назад Шмотин появился в полку. «Контуженный. Злой. Только что с фронта. С Пинских болот. Любит лошадей чистокровной буденновской породы». Этим, собственно, сказано было все. «Случись комиссия по отбору коней, прощай, Омголон», — еще тогда подумал я. Но Подкосов успокоил: кони для фронта отобраны. И вот завтра, в шестнадцать ноль-ноль…

Когда Подкосов ушел из конюшни, я рассказал обо всем Угрюмкину. Старый службист, всю жизнь пробывший в кавалерийских частях, он понял меня с полуслова.

— Н-да, конечно, — сказал коновод, поглаживая свою рыжую бороду. Потом подумал и заговорил о том, что не мешало бы еще раз как следует почистить Омголона, окоротить ему хвост, подстричь гриву, однако так, чтобы не обнаруживать рубцов затянувшейся раны. Угрюмкин принес ножницы, скребницу, конскую щетку, и мы, не говоря больше ни слова, принялись за дело.

Много хлопот причинила нам грива. Как только раздалось лязганье ножниц, Омголон дернулся, намереваясь встать на дыбы, и встал бы, не будь чембура, которым он был привязан к кормушке. И все остальное время, пока шла стрижка, конь вел себя беспокойно. «Это когда мы с Угрюмкиным, ты ведешь себя так, а что будет, когда к тебе подойдет Шмотин да еще хлопнет по загривку? — тревожно думал я, поглаживая Омголона щеткой. — Вот что натворил проклятый медведь».

…О том, как это случилось, существовала целая легенда, рассказанная мне Подкосовым. В первый год Великой Отечественной войны один из госхозов Народной Монголии выделил в подарок фронту коней. Отобрали из табунов лучших, приставили арата, и тот погнал их через Забайкальские горы. В табун попал и Омголон — трехлетний конь вороной масти. Был он среди других лошадей самым непослушным. Еще бы! На нем ни разу никто не сидел верхом. Хлесткая петля урги коснулась его упругой шеи всего лишь один раз, когда стали отлавливать коней в табуне. С самого рождения Омголон жил в родной Хангайской степи, деля радости и невзгоды с такими же, как и он, лошадьми вольного табуна. И вот наступила иная пора.

Стояла морозная, снежная зима. Над степью проносились сильные ветры. Но, несмотря на холод, на снег и ветер, пока шли степной стороной, Омголон свободно добывал себе корм копытом из-под снега, резвился, но от табуна не отставал.

Кончились горы, пошли леса. Снег стал глубоким, доставать траву стало труднее. И Омголон заскучал. Понуро опустив хвост, нехотя брел он за табуном, и только свист и щелканье арапника, нет-нет да раздававшиеся над его ухом, заставляли вздрагивать и мчаться вперед.

Однажды Омголон отстал слишком далеко. В сумерках зимнего дня постепенно скрылись табун и тропа. Конь остановился, вслушиваясь в подозрительные шорохи леса. Однако пустой желудок требовал своего. Чтобы утолить голод, Омголон стал срывать с деревьев мох, потом, поднимаясь на задние ноги, обгладывал ветки. И тут на него с ревом набросился медведь-шатун. Ухватив когтистой лапой шею коня, могучий зверь повалил его на землю, стремясь сломить своей жертве шейные позвонки.

Казалось, участь Омголона была решена, но в жилах монгольского коня текла кровь диких скакунов, умевших постоять за себя. Опрокинувшись на спину и бешено крутясь на земле, Омголон с храпом и визгом стал кусать наседавшего медведя, стараясь сильными ударами ног отбросить его от себя. Меткий удар острого копыта оглушил хищника. Он повалился в снег. Конь вскочил и пустился догонять табун. Из разорванного загривка по шее стекали струйки крови.

Когда я смотрел на рваную рану Омголона под гривой, то вспоминал, сколько хлопот она принесла Подкосову.

Омголона, как явно бракованного, отделили от остальной партии монгольских коней и отправили не на Запад, а на Восток, где в глубоком тылу формировались новые воинские подразделения. Так он попал на Амур, в одну из стрелковых бригад.

Больного коня поместили в старом низеньком сарае с небольшим окном. Когда Угрюмкин открывал туда дверь, чтобы налить, в корыто воды и подбросить овса, черный конь отбегал в дальний угол и тотчас принимал воинственную позу.

— Что я тебе, медведь, что ли? — мрачно острил Угрюмкин.