— В краснодарской больнице врачевался вместе с твоим отцом, — пояснил Онисим. — Он отрядил для твоей матери бумагу.
Онисим распахнул стеганку; под ней была гимнастерка, такая же старая, как на Глухом. Из кармана гимнастерки он вынул толстый замусоленный бумажник, из бумажника записку. Протянул ее мне.
«Шура, — писал отец коряво, без знаков препинания, с ошибками, — к тибе приедет старец Онисим бездомный пусть живет пака холадна».
— Пойдемте, — сказал я Онисиму. — Пока еще холодно.
— Припозднилась весна, — согласился он. Улыбнулся Глухому застенчиво, как маленький ребенок, сказал: — Может, угостишь винцом, соседушка?
— А платить есть чем? — спросила тетка Таня, подбоченясь.
Лицо ее, как и прежде, было мокрым. Но теперь это было не лицо заплаканной женщины. Наоборот, казалось, тетка Таня только что вышла из парилки.
— За угощенье на Руси испокон веков не платят, — возразил Онисим.
— То когда было, — отрезала тетка Таня. — Таперича нам даром ничего не достается.
Из сообщения городского радиоузла от 10 апреля 1949 года:
«…Выполняя обязательства, взятые по случаю международного праздника трудящихся Дня Первого мая, с большим подъемом трудится коллектив литейного цеха машиностроительного завода имени Октября. Особых успехов добилась в работе бригада стерженщиков, возглавляемая участником Великой Отечественной войны, бывшим разведчиком Евгением Михайловичем Ростковым. Ежедневную норму бригада постоянно выполняет на 135—140 процентов.
…Сегодня наш корреспондент встретился с начальником порта Валентином Сергеевичем Шакуном. От имени тружеников порта товарищ Шакун заверил, что первомайские обязательства портовики выполнят к двадцать пятому апреля.
…Много забот и дел в эти предпраздничные дни у работников горзелентреста. К сегодняшнему дню выкрашены скамейки на набережной, бульваре Профсоюзов и Коллективном проспекте. На будущей неделе город получит семьсот новых урн».
— Если едешь по большому озеру и рыба играет, «играет» говорить нельзя, надо говорить «листья падают», — учитель Домбровский нагнулся к печке и, отодвинув заслонку, пошуровал в ней кочергой.
— Что это, Станислав Любомирович? — спросил я.
— Одно из табу негидальцев.
Розовый свет нешироко ложился на стену возле печки, на худое, костистое лицо Домбровского, высвечивал серебряные дужки его всегдашних очков, а в самих очках дважды отражалась печка с заслонкой, конфорками и закопченным чайником, сопевшим на ней.
Сумрак мокрого вечера терся о стекла каплями дождя, таял на стенах, обшарпанных, не беленных с самых довоенных времен. Дубовый неоструганный столб, подобно колонне подпиравший угрожающе провисший потолок, отбрасывал тень в дальний угол, на диван.
— Соблазн — это то, что люди во все времена связывали прежде всего с происками дьявола, — Домбровский выпрямился. Он сидел на низкой скамеечке, сделанной им самим давно-давно, еще в молодые годы. Он любил ее больше, чем диван, на котором спал. Сидел, положив руки на колени. И шея его, как всегда, была обмотана шерстяным шарфом — в первозданном виде синего цвета. Нынешний цвет шарфа не без труда смог бы определить даже художник-профессионал.
— Пять лет пребывания в колонии — наказание достаточно гуманное. За дьявольщину, Антон, смертных сжигали на кострах.
ebooksa