– О, ну я тогда тут всех младше и еще менее образованна, сразу видно, Уфа приехала! Говорите, говорите же еще, мне очень интересно пообтереться в среде питерской интеллигенции! Кура, греча и поребрик!
– Надинн, ну чито вы! Вы – настоящий человек в нашей компании. Мы – пустые, выхолощенные временем особы.
Эдик громко чмокнул воздух, подсел поближе к Заможскому, взял его руки в свои:
– А вот я не согласен! Во мне бушует вулкан страстей! Ау, какие у тебя ледяные пальцы!
– Бесстыдник… Старая кровь меня больше не греет.
Пан обменивается с Юрой быстрым многозначительным взглядом и спешит отсесть от пьяного Эдика в сторону.
Сидит Эд над иллюстрацией "Усадьба новгородского художника двенадцатого века" и думает печально, что отстал от жизни. Эх, вот это особняк! Не то, что я, до сих пор, по съемным комнатам.
– А ваш рисунок я позже переварю.
– Боюсь, вы потерпите фиаско. Целлюлоза для человека несъедобна.
– Александр Феликсович, я вас готова слушать часами. Почему вы ни пойдете в лекторы нашего ВУЗа? – подала голос Надежда.
– Я хочу, чтобы люди воспринимали мои слова не как теоретические концепции, а как живое чувство. И я не умею, читобы увлечь толпу. О чем я говорю свободно в частной беседе не получится передать многим. Мне будет неуютно за кафедрой, как за барьером для скаковых лошадей. Вольтажировать перед публикой. Юра, а вы домой?
– Да, мне завтра на другой конец города к семи утра. То есть, черт, уже сегодня.
Застегивает молнию на кожаной куртке, а руки не слушаются.
– Юра, как же вы поведете? Вы же под мухой. Не хватало еще, чтобы вас задержали службы правопорядка за вождение в нетрезвом виде.
– Я свою норму знаю. Это вон Эдик твой в зюзю. Пойди, утешь. Он там плачет, по ходу.
– Я? К чему – я? Ну, хорошо. Где он?
– В ванной.
– А где ванная?
– На втором этаже, направо.
– Юра, что вы с ним сделали?