– Э, думаешь, я домогался его любви? Фиг вам, очень мне это надо. Поэтому и рыдает.
Юра проверяет документы, напевая вполголоса.
– Но чито могу сделать я?
Юра шепчет что-то на ухо, до Нади долетает "иди-иди, а то он не в слезах утонет, а в собственной…" – "Ты его не мог остановить? Сколько вы еще выжрали вискаря?" Закрыл за Юрой дверь, вернулся.
– Надюша, у вас глаза уже слипаются. Ложитесь тут. Надо было вас отправить с Юрой?
– Спасибо, не волнуйтесь вы так, пан. Я написала Коле, он утром меня заберет.
– Ке малёрёз. Я не мог предугадать. Всё так хорошо начиналось.
– Что я, пьяного Эда не видела? Другое дело, что я могу чисто рефлекторно, с ним за компанию, потому что стала резко реагировать на запахи. Идите, отпаивайте его, чем найдете.
Художник лежал в одежде в ванной и в самом деле стенал и плакал. Резкий запах рвоты исходил от брошенного на пол мокрого полотенца.
– Эдвардо, вы как большое дзиця. Чито вам неймётся? Как можно так надраться, чито себя забыть? И вам не стыдно? Пойдемте, я помогу вам. Умойтесь, переоденьтесь и ложитесь спать.
– Уйди, с***! Я окружен вероломными льстецами, лицемерами и духовными кастратами! Ваше сочувствие неискренне! Ваши слова – лишь шаблон, с тем же успехом я могу слушать запись голоса, который будет повторять одно и то же, как автомобильный самоучитель английского! Ааай, я умру, и на моей могиле высекут "вот лежит замечательно несчастливый человек".
– Эдичка, свет мой, не вынуждайце меня.
Ксафа сунул нос в морозильную камеру холодильника, но льда не нашел. К его удивлению там лежали расфасованные по пакетам деньги. Да, Эдик не доверял банкам и хранил гонорары дома, как твой Плюшкин. А минеральной воды в помпезной двухуровневой студии Эдвардо не нашлось. Тогда Заможский освободил от кисточек и шпателей ржавое некогда синее ведерко, открыл окно, набрал с подоконника снега и высыпал за шиворот Эдику.
"Что ты творишь?!" – "Привожу тебя в человеческий вид. Ну и мука мне с тобою, ай-ай, а такой был светлый мальчик, призёр, лучший выпускник Академии Художеств за 199* год, почетный член союза, сам президент руку пожал…" – "отстань, пусти, с***…"
– Пожалуйста, мон фрэр, постеснялись хотя бы гостьи. Не говорите ничего такого, о чем потом пожалеете. Мне кажется, вы сами ощущаете, что заняты не тем, к чему лежит ваше сердце. Я отлично помню ваши бесподобные эскизы, в них есть изящество и редкостная грация, дух Возрождения.
– Мне остро нужна средневековая натура. Знаете, такое лицо, как на полотнах Брейгеля.
– Думается мне, вы могли бы найти такое в изобилии у слабоумных и побирушек на вокзале.
– О, Саша, а ты можешь быть жесток! – с укором в голосе сказал Эдвардо, раздеваясь донага перед старым знакомым. Впрочем, того совершенно не волновали его заросшие рыжей шерстью мясистые формы. Он листал купленную в фойе драму "Дидона и Эней".
– Нисколько, мон анж. Я строг, да, но вам же на пользу. Завязывайте с богемной жизнью. Этим вы лишь наносите урон своему здоровью и укорачиваете ваш век.
– Вы знаете, пан, что такое гранж?