Отыграть назад

Когда она через несколько часов позвонила домой с праздничной трапезы, Джонатан ответил, что все прекрасно.

– Он сказал, что Аарон хочет поиграть на улице, – рассказывал Митчелл. – Какое-то время он так нам говорил, а потом, видимо, сообразил, что эта версия не срабатывает. Ведь неправильно разрешать младшему братику играть на улице, когда захочется. Особенно когда ему всего четыре годика, он температурит, а ты должен за ним присматривать и ухаживать. За это по головке не погладят. Так что потом Джонатан всем твердил, что понятия не имел о том, что Аарон находился на улице. Он думал, что Аарон все время лежал у себя в комнате. Врачу Джонатан сказал, что несколько раз к нему заглядывал, но нам он этого никогда не говорил. Джонатан знал, что мама с папой в это никогда не поверят, так что даже и не пытался оправдываться.

– Погодите, – прервала его Грейс, подняв вверх обе руки, чтобы как-то их остановить. – Обождите, вы хотите сказать… Хотите сказать, что Джонатан в ответе за то, что произошло с Аароном?

– Да, – грустно кивнул Дэвид. – Я гнал от себя эти мысли, но не так долго, как Наоми. Она ужасно не хотела верить в то, что это правда.

Наоми смотрела куда-то поверх головы Грейс. В лице ее было столько боли.

Митчелл вздохнул.

– Аарон однозначно выходил на улицу. Однозначно. Мы не знаем точно, долго ли он там находился, по своей ли воле пошел, или же ему велели выйти из дома. Очень трудно представить развитие событий. И, конечно же, человеческий разум – просто мастер выдумывать всякие истории, способные хоть как-то оправдать случившееся. Так что у меня всегда наготове рассказ о том, что Аарону стало лучше, и ему захотелось поиграть на улице, потому что на заднем дворе стояли его любимые качели, сооруженные из высокой стремянки и веревки. Он просто выбирается наружу, идет на задний двор, весело качается там на качелях, а когда возвращается в дом, просто ложится обратно в кроватку и засыпает. Именно там он и лежит, когда мы все возвращаемся с праздника.

– Но тогда температура у него уже сорок и пять. Мы сразу же повезли его в больницу, – монотонно проговорила Наоми. – В отделение скорой помощи. Но помочь они не смогли. Было уже слишком поздно.

– К тому же все произошло совсем не так, – продолжил Митчелл. – Мне хотелось, чтобы вся история выглядела именно таким образом, но на самом деле все было по-другому. И полиция это тоже знала. Его допрашивали, и не раз. В смысле – Джонатана. И каждый раз он менял показания. То он знал, где находился Аарон. То не знал. То он, возможно, знал. То думал, что знал, но ошибался. Никаких эмоций. Никаких душевных страданий. Но с его стороны не было и никаких реальных действий. Не было ничего, что позволило бы полиции сказать: он это точно сделал. И знаешь, мне кажется, что в полиции больше думали о том, как мы, его семья, все это переживем, и что от возложения ответственности на Джонатана по закону нам всем станет еще хуже. Думаю, в полиции поверили, что Джонатан и так станет сильно страдать из-за своей вины. А если предъявить ему обвинение и вывести на суд – это не поможет ни ему, ни всем нам. Но в полиции ошибались насчет его страданий. Он не умел страдать. Не знал, что это такое.

Грейс старалась дышать, ей казалось, что все поплыло перед глазами. Плыли стол и стул под нею. Завертелась кухня, превратившись в размазанное золотисто-белое пятно. Но… И тут ее озарило, пока она глядела на крутящиеся мутные разводы: все не так. Это не кухня вертится, а она. Она, Грейс, наконец-то расстается со своей прошлой жизнью, расстается окончательно и бесповоротно. Больше никаких объяснений. Больше никаких оправданий и поисков смягчающих обстоятельств. Больше никаких попыток просто понять его и то, что с ним случилось. Просто больше не к чему возвращаться после всего этого, после Аарона Сакса по прозвищу «Вагончик», не дожившего и до пяти лет. Нечего трактовать или превратно понимать. Все ясно и очевидно, очень жестоко и наглядно, и все это – никоим образом – не связано с ней и не имеет к ней ровным счетом никакого отношения. Это был Джонатан в пятнадцать лет, которому не хотелось ни идти на бат-мицву, ни нянчиться с больным братиком.

– Он ни разу не сказал, что ему горько, – обратился к ней Дэвид. – Ни разу. Ни единого словечка. Даже если все и произошло именно так, как он заявлял, все равно должен же он был пожалеть братика. Но он ничего не сказал.

– Да ни о чем он не жалел, – добавила Наоми, вытерев лицо тыльной стороной ладони. – С чего ему так говорить? Он ни разу и словом об этом не обмолвился. Просто жил здесь, когда смог – уехал, и больше не вернулся. Никогда нам не звонил, а если мы ему звонили, то в разговорах никогда не касался личных тем. Он позволил нам платить за его обучение. Выставлял каким-то достижением то, что разрешает нам платить за его учебу. Потом начал жить с той женщиной много старше его, и за его учебу платила она. И машину ему купила.

– «БМВ», – добавил Дэвид, качая головой. – Это меня просто убило. Ни один еврей не должен ездить на «БМВ». Я всегда это говорил.

– Да без разницы, какую машину! – раздраженно бросила Наоми.

Дэвид хотел было возразить, а потом передумал и решил не отвечать.

– Знаешь, – сказал Митчелл, – когда Джонатан отправился учиться в медицинскую школу, я подумал: «Ну, ладно, так он выразит свои чувства по тому, что произошло с Аароном. Еще немного, и в какой-то момент он, возможно, даст нам еще один шанс». Особенно мне, – снова улыбнулся он. – Потому что я и вправду брал с него пример, когда мы были детьми. Так что я продержался чуть дольше. Я сдался последним. Папа сдался давным-давно, может, через год или два после смерти Аарона. Мама держалась годами.

Он взглянул на сидевшую напротив мать. Та отвернулась.

– Потом он стал педиатром. Я подумал: «Все это время ему не давало покоя чувство вины за случившееся. Вот почему он не может на нас смотреть или сидеть рядом с нами, просто ему слишком больно. Но он сможет сбросить это бремя, когда начнет спасать других детей от смерти, а родителей – от потери их малышей». И я вроде бы действительно его зауважал, пусть даже он все так же был далек от нашей жизни, да и вы с Генри тоже. Но на самом деле я так больше не считаю. Я его не понимаю. По-моему, я никогда его не понимал.

– Нет, – ответила Грейс и поразилась своим словам, тому, что высказывает свою точку зрения. Но решила, что должна говорить как профессионал. – Нет, не мог ты его понять. У людей вроде Джонатана мозг работает иначе. И вы в этом не виноваты, – продолжила она, повернувшись к Наоми. – Вы не смогли бы это исправить. Никто не понимает, почему люди начинают себя так вести.

«Что и вправду поразительно», – думала она, пока говорила с Наоми таким успокаивающим и поучительным тоном. То, что Джонатан вышел из какой-то жуткой и неадекватной семейки и стал исцелителем детей, профессионалом, гражданином мира, – это просто легенда. И удивительно, что он столько лет играл эту роль. Наверное, было нелегко. Наверное, это жутко выматывало. Но он наверняка что-то из этого извлекал или получал. Грейс не хотелось даже думать о том, что именно.