— Как что? — не поняла Зинаида.
— Что мы дальше-то делать с ней будем? А? Она ж теперь вон какая стала… интеллигентная… — Семен хотел еще что-то добавить, но только безнадежно махнул рукой.
Но Зинаида теперь догадалась, о чем речь, и лицо ее, обращенное к Пашке, стало вдруг жалостное и испуганное. Прикрыв ладонью рот, она опустилась на табурет и закачала головой. Хозяйственные планы Журавлевых безнадежно рушились.
— Связались на свою голову с кино с этим, — после молчания процедил Семен, даже с каким-то остервенением глядя на Пашку, которая в свою очередь, моргая длинными белесыми ресницами, спокойно и невозмутимо смотрела на хозяина.
Так и сидели они втроем с Пашкой за самоваром, и когда, смирившись с мыслью, что прогадали, Журавлевы готовы были начать смеяться над собой и над восседающей напротив свиньей, дверь в избу открылась и на пороге появилась и так и остолбенела на месте злополучная Нинка Филиппова — мало того, что завистливая, но к тому же еще и самая насмешливая и ехидная баба в деревне.
КОЛДУНЬИ
Каждую субботу после бани бабка Марья в светлой косыночке, в ватнике, с большим белым тазом под мышкой, сгорбившись в три погибели, семенит по дороге в конец деревни.
— Вон уж бабка Марья к Кирилловне почесала, — глядят в окно деревенские, — а мы еще в бане не были… Это надо ж, и таз с собой потащила!.. И чего они по субботам, как заговорщики, вдвоем у Кирилловны собираются?
— Колдуют старые, — пошутит кто-нибудь, — чего ж им делать еще?!
Красное закатное солнце пока не коснулось озера, но вода уже порозовела, почернели и удлинились тени от маленьких деревенских банек на берегу.
Бабка Марья спешит, торопится, из-под длинной юбки мелькают черные резиновые сапоги.
— С легким паром, баб Марья, — приветствуют ее встречные, — намылась уже?.. К Кирилловне направилась?..
Бабка Марья мимоходом кивает, улыбается и дальше бежит.
Кирилловна живет на краю деревни в большой старой избе. Бабка Марья, цепко хватаясь свободной рукой за перила, взбирается на крыльцо, входит в сени, открывает дверь в избу.
— Можно к тебе, подружка? — улыбаясь, переступает она через порог.
В избе к вечеру потемнело, только ярко блестят бок самовара на столе да риза иконки под потолком в углу.
— А неужто нельзя?! — тяжело переставляя опухшие, похожие на две чурки ноги, появляется из-за печи высокая грузная Кирилловна, одетая в широкую коричневую кофту поверх передника, — я все жду, думаю: «Чего ж это Марья запаздывает? Не угорела ли в байне?»
У самой Кирилловны глаза после бани совсем заплыли, лицо еще красное, неостывшее и, как всегда, важное — недаром, в отличие от морщинистой остроносой бабки Марьи, ее никогда в деревне не кличут бабкой Нюшей, а все — Кирилловной.
Бабка Марья ставит на лавку возле печи таз, суетливо снимает и кладет рядом с ним ватник и, оставшись в чистеньком выцветшем халатике, подсаживается к столу. И сразу же заводит речь про баню — сколько нынче воды нанесли в бочки, сколько горячей в котле осталось, кто намылся уже, кто нет, заодно соседей своих, хозяев бани, обсуждает — вот Васильевна, хозяйка, всегда постучит к ней в окошко, крикнет: «Баба Марья, баня готова, иди!», а вот Танька, молодуха Васильевны, никогда ее не позовет…
Тем временем Кирилловна втыкает в розетку шнур самовара и, медленно передвигаясь от стола к буфету, ставит на стол чашки, серого стекла вазочку с конфетами, тарелку с кусками холодной утрешней ватрушки и, соблюдя очередь, после бабки Марьи, рассказывает про свое мытье: нынче в бане уж больно жарко было, она прямо ослабела вся, хорошо еще Зинаида с детишками подошла, водой на нее холодной поплескала, в предбанник вывела, одеться помогла…