Глава XI
Мятежная Слобода
В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп,
«Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?»
– Спросил он ласково.
А. Сумароков.
Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не равён час, ни за что пропадешь: и добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на кого».
Я прервал его речь вопросом, сколько у меня всего-на́-все денег? «Будет с тебя, – отвечал он с довольным видом. – Мошенники как там ни шарили, а я все-таки успел утаить». И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелек, полный серебра.
– Ну, Савельич, – сказал я ему, – отдай же мне теперь половину, а остальное возьми себе. Я еду из города на несколько дней.
– Куда это? – спросил он с изумлением.
– Куда бы ни было, не твое дело, – отвечал я с нетерпением, – делай что тебе говорят и не умничай.
– Батюшка, Петр Андреевич! – сказал добрый дядька дрожащим голосом. – Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли уж сам себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько; войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны.
Но намерение мое было твердо принято.
– Поздно рассуждать, – отвечал я старику; – я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив. Авось увидимся! Смотри же, не совестись и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога. Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь… крестился, читая про себя молитву. Я дожидался долго, наконец вожатый воротился и сказал мне: «Ступай, наш батюшка велел тебя впустить».
– Что ты это, сударь? – прервал меня Савельич. – Чтоб я тебя пустил одного! да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть пешком да пойду за тобою, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя сидеть за каменной стеною, когда дитя в дороге посреди разбойников! Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану.
Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться в дорогу. Через полчаса я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств ее кормить. Мы приехали к городским воротам, караульные нас пропустили, и мы выехали из Оренбурга.
Начинало смеркаться. Я направил путь к Бердской слободе, пристанищу Пугачева. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич едва мог следовать за мною издали и кричал мне поминутно: «Потише, сударь, ради бога потише! Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди…»
Вскоре засверкали бердские огни. Я поехал прямо на них. «Куда, куда ты? – кричал Савельич, догоняя меня. – Это горят огни у разбойников. Объедем их, пока нас не увидали. Петр Андреевич – батюшка Петр Андреевич!.. не погуби! Господи владыко… пропадет мое дитя!»
Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных своих молений. Вдруг увидел я прямо перед собой передовой караул. Нас окликали, и человек пять мужиков, вооруженных дубинами, окружили нас. Я объявил им, что еду из Оренбурга к их начальнику. Один из них взялся меня проводить, сел верхом на башкирскую лошадь и поехал со мною в слободу. Савельич, онемев от изумления, кое-как поехал вслед за нами.
Мы перебрались через овраг и въехали в слободу. Во всех избах горели огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу; но никто в темноте меня не заметил и не узнал во мне оренбургского офицера. Вожатый привез меня прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. «Вот и дворец, – сказал он, слезая с лошади, – сейчас о тебе доложу». Он вошел в избу. Савельич меня догнал. Я взглянул на него; старик
Я сошел с лошади, отдал ее держать Савельичу, а сам вошел в избу, или во дворец (как называл ее мужик). Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, – всё было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия. Видно было, что весть о прибытии офицера из Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство и что они приготовились встретить меня с торжеством. Пугачев узнал меня с первого взгляду. Поддельная важность его вдруг исчезла. «А, ваше благородие! – сказал он мне с живостию. – Как поживаешь? Зачем тебя бог принес?» Я отвечал, что имею лично до него дело и что прошу его принять меня наедине. Пугачев обратился к своим товарищам и велел им выйти. Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места. «Говори смело при них, – сказал мне Пугачев, – от них я ничего не таю». Я взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, щедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах. Первый (как узнал я после) был беглый капрал Белобородов; второй – Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей), ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников. Несмотря на чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображение, и я на минуту позабыл о причине, приведшей меня в пристанище бунтовщиков. Пугачев мне сам напомнил о том своим вопросом: «От кого и зачем ты ко мне послан?»
– Я приехал сам от себя, – отвечал я; – прибегаю к твоему суду. Жалуюсь на одного из твоих людей, и прошу тебя защитить сироту, которую он обижает.
Глаза у Пугачева засверкали. «Кто из моих людей смеет обижать сироту? – закричал он. – Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори: кто виноватый?»
– Швабрин виноватый, – отвечал я. – Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, в Белогорской крепости у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.
– Я проучу Швабрина, – сказал грозно Пугачев. – Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу.
– Прикажи слово молвить, – сказал Хлопуша хриплым голосом; – ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору.