Кумир

– Я знаю эту историю, – с горечью сказала Предслава. – Когда напал Болеслав, польский князь, и забрал сестёр и жену Ярослава, то князь Ярослав не стал их вызволять. Хотя Предслава помогла ему в усобице с братьями, чтобы он Киев занял. Так и осталась она в наложницах. А Ярослав женился заново.

Игорь Петрович пожалел уже, что вспомнил об этом, но Предслава улыбнулась, и вечер стал как-то светлее.

– Как же вы деньгами распорядитесь? Лес выкупать будете?

– Это перво-наперво. Похожу ещё в председателях какое-то время. А как с лесным участком решим, так и уйду.

Всё-таки есть на свете вечные вещи, размышлял Игорь Петрович. Вечно текут реки. Вечно шумят леса. И вечно трудятся где-нибудь люди. Так это воодушевило его, что и жить снова захотелось и работать, и любить…

Но заслышав мерно такающую фабрику, председатель передумал. Всё это показалось ему младенческим неразумным лепетом. Реки исчерпают. Леса порубят. И всё положат к ногам производства. Если бы время было вещью, то было бы фабрикой. Станки – стрелками, дробящими час на минуты. Конвейеры – циферблатом, стягивающим минуты в дни.

Впервые Игорь Петрович с отвращением и омерзением взглянул на сосняковый бор, за которым работала фабрика. А когда-то, в юность, он там робил. И радовался, что тратил время разумно. Всё и везде время. Жизнь – ходьба времени.

Усталость надавила на плечи, Игорь Петрович ощутил, что начал горбиться и стариться на глазах.

– Пойдём, – потяжелевшим хрипом позвал он Предславу. Юная, бьющая жизнью, как молодой источник, она подала ему руку. Окинула хрустальным взглядом синих глаз. Видно, всё она знала и обо всём догадывалась давно. Но председателя не оттолкнула. Сердцу стало жарче, а голова как будто сильнее посеребрела от седины.

Игоря Петровича начала толить жажда отойти скорее подальше, раствориться во времени. И Предславе ничего объяснять ненужно было. В руке у нее, словно монаршая держава34, покоился синий шар. Похожий на мир. Впереди, уже далеко, к полыхающему горизонту, улетел ворон, ни проронив ни гарканья, ни карканья.

Так вдвоём шли они вдоль просёлочной песочной дороги. Посолонь. За синей ниткой судьбы.

Меж перелогом и лядиной

Вопленица. «Вопленица, истово горе толкующая». Так себя окрестил Лёха, оправдывая своё поведение на похоронах. Он же и объяснил, что вопленицы – это такие преосвященные народные старухи, которые оплакивают чужое горе. «Дурёхи ославленные, одним словом», – ёмко присовокупил Лёха. После этого они с Гришкой какое-то время не разговаривали. И хорошо даже.

Круговерть недавних событий сбила Гришку с привычного хода жизни. Всё у него в голове поперепуталось-поперемешалось. Необъятная печаль, обрамлённая злобой, билась в сердце. Почему-то с новой силой всколыхнулась обида за деда… Тот пропал, не умер вроде бы, но ведь уже три года прошло. А его так никто и не отпамятовал и не отпоминовал. Вот почему взбрело Гришке найти какую-никакую вопленицу, чтобы хоть она память о дедушке справила, а то у него сил горевать не осталось, чтобы как следует оплакивать.

Спросил он бабушку, где искать вопленицу.

– Легче найти живую утопленницу, – отшутилась Галина Степановна. – А вопще. Аксютка у нас та ещё горлистая плакальщица была. Не знамо, как теперича у нее всё. Справиться бы. А почто спрашиваешь?

– Хочу по деду отвопеть, – честно ответил Гришка.

– Ка-ак? Грех же великоденный! Нельзя, никак нельзя. Знамо, шо грех великий. Дяд-то твой ещё живой может, а ты его!.. Да где ж в тебе вера и любовь сыновья?

Бабушка всплеснула руками и прямиком к образам – молиться. И не поведала, где эту вопленицу Аксютку искать.

Странно выходило: скорбеть по деду не грех, а поминать – грех, хотя одно из другого вытекает. Бестолковое умопостроение. Гришку это не усмирило. Как держал в уме отпеть деда, так и сохранил и решил Лёху к делу приурочить. Раз уж назвался вопленицей, будь добр, повопи, как чествуется у верных слову.