Кумир

Игорь Петрович хотел заныкать письмо, чтобы опосля прочесть. Но любознательная Предслав уже была рядом и не могла не заметить этого.

– Читайте же, Игорь Петрович, – потребовала она.

Он послушно развернул конверт, достал исписанный лист. Буквы дрожали и складывались в синие прожилки.

Помучнел31 с лица Игорь Петрович. Противно и больно читать стало, голову закружило, сердце закололо.

– Прочти ты, пожалста, – попросил Предславу. Маленькие белёхонькие ручки обхватили синие строчки.

Начну сразу, по делу. Никогда не бывал я так шибко близко к воротам райским желанным, как когда панна, Василиса Петровна, рядом со мной бывала. «Насильно мил не будешь», – ненька мне говаривать дюже любила, когда я вокруг девчат калачом ходил. Только знай, батька мой наоборот говорил: что всего добиться можно. Было бы желаньице, а там и судьбы приданьице. Всё это неразбериху мне в голове состряпало. Насильно вот мил не будешь, но добиться же можно. Так всего и всех я и добивался сам, не прося милости у бога. Все сами да не с усами, а с силами своими. Василиса дюже приглянулась мне. Хотя бы тем, что не давалась так легко, как давалось всё остальное. Своего я быстро привык добиваться, а тут стена упёртая. Как не взыграть мужескому, от рождения положенному? Покедова панну не повстречал, мучно32 жилось, всё легко в руки шло, и всё получал без лишних хлопот.

Меня часто называли безответственным. Это неправда. Ответственность я готов нести за свои поступки. Но я бессовестный, так бабка моя говорила, это правда. Меня никогда не совестило, к чему ведут мои поступки, и могут ли они кому навредить. Никто не жаловался, а недовольство выражали напрямую. Без слов, кулаками. Но стыда я не знал. Ни за браконьерство, ни за «сношания беспутные». Должно, родился бессовестным, потому что родичи были божески совестливые. Но если бы я перенял и это от них, то навряд стал бы хорошим охотником. Охотник, добытчик, завоеватель. Все это про меня. Безрассудная храбрость и жестокая бездумность. А панна была бы противовесом мне.

Я не больно верую и за грешника себя не почитаю, но каюсь. А только панна хучь и не сделала ничего, а часть вины несёт за собой. Знаю, и теперь точно знаю, что и я ей глянулся. Себя же мучила, в руки не шла, душу себе заломила, вилы воткнула и чувства заткнула. Подвизалась, молитвы читала, хваталась за веру. Ну, как не грех себя мучить и другого заодно? И ей услады мало, и мне не шибче легче. Но я каюсь, вину свою признаю и на суде любом подтвержу. Я толкнул панну у реки нашей, на пришибе33. Но грех не чувствую за собой. Потому что делал без злого умысла, без обиды на сердце. Случайно экая гадость вышла. Ненарочно. Но виноват я. И покоя мне это не даёт. Обрыдло всё. До корней волос всё обрыдло.

Вину, как мог, искупил. Лес ваш спас. Достал деньги с высшей помощью. Ненавидь, кори, костери, председатель, но сделанного не воротишь, только маслом покроешь и добром перекроешь. Вот я и крою. Накроил себе судьбину хорошую. Может, в чужих глазах нечестную, зато мне всласть. Жалею только о судьбе паневой. О своей – ни единожды.

О сестре не таи волненья. Похоронил я её, как следует. Никогда не была она по-настоящему православницей. Это всё родом навязанное. В том мы и похожи. И ей семья свое навязала, и я во взглядах да смыслах родичей заплутал. Поэтому вместе мы с панной и уйдём. Как полагается, по всем законам мирским и высшим. Как хошь думай: что это сон был, что морок Тупики оплёл, что силы предков восстали, но что имеем, то имеем.

Должно, все мы суеверные и одной верой скреплённые, раз силу нечистую в напастях виним. А я уверен, что сила нечистая не такая уж не чистая, а вполне себе чистая, потому что пакостных намерений не таит. Всё зараз делает, нашими раздумьями питаясь. Пожелал соседу тройню от всей души – и сила чистая услышит, помилует. Пожелал соседу смерти – сила нечистой оборотится. Так и с людьми. Плохой, хороший, всех делим, а забываем, что и камень природный с грязью примешан бывает. Вот и хочу, председатель, чтобы и ты меня за плохого не принимал. Ты сам не так невинен, если признаться. Уповаю только, что любовь твоя к маленькой княжне так же чиста, как и моя к панне Василисе.

Всего тебе добрэ. Страстей к сердцу не подпускай и сам хорошечно поживай.

Ящер

Тишина цедила задумчивое молчание. Невмочь было говорить Игорю Петровичу. Вот он какой зараза, хохол этот, вышел. Выкрутился. Покаялся. И был таков. Вышел сухоньким из воды и грехи с себя снял. И сестру невесть где в доски положил… А глядишь, и вовсе без досок. Сжёг, может. Мало ли что умалишённому придет. Кур как-то же заставил золото нести. И что он мог знать о Предславе?..

– Почему он подписался ящером? – заинтересовалась девочка. В одной руке у неё был клубок, во второй – письмо. Как есть, божок правосудия.

– Ящерицей он всегда был. Подлой и скользкой. Хотя я…

– Не можете ненавидеть его? – сняла с языка Предслава. Над головой захлопали крылья, и друг-вороняга в муфте уселся на столб ворот.

– Как ты надела на него кофту?

– Он умный. Сразу понял, что я вязала для него. И одела я его легко и быстро. Он был не против.

– Знаешь, моя сестра говорила, что в Древней Руси была такая княжна. Звали её прям как тебя, Предславой. Она была очень мудра и «известна исключительно за свой ум», как говорила Василиса. Её братом был Ярослав Мудрый.