— Не надо…. Найдите и закопайте ее живьем.
— Где?
— Насрать где.
И вырубился от адской боли в голове.
Эпилог
Рассвет унылого молочно-серого цвета, разбавленный туманом, расползался вокруг особняка рваной, липкой паутиной. Хан ощущал, что его самого поглотили сумерки. Он очнулся уже дома, куда его доставили под жесточайшей охраной деда. У Дугур-Намаевых правило — никаких больниц. Даже подыхать надо только дома. Но он не сдох. Получил очередной нокаут в голову с рваной раной на черепе, отделался небольшим сотрясением и сломанными ребрами. А мог… мог сдохнуть прямо на ринге, между пальцев Мухаммада были примотаны битые стекла. Ровно настолько, чтобы удар был более сокрушительным и рвал плоть. Учитывая нестабильное давление, действие наркотика — удар должен был стать для Хана смертельным. Кто-то очень хорошо изучил его медицинскую карту и сделал домашнее задание. И этот кто-то был настолько близко, что смог… смог заставить его купиться на лживую маленькую сучку и на ее внезапные перемены в отношении к нему. Размечтался… Таких уродов не любят. Он забыл об этом и был жестоко наказан за свою амнезию. Как красиво сыграла, так чисто, так невероятно… нежно. Он поверил каждому жесту, каждому взмаху ресниц, каждой улыбке. Даже его покойная шлюха-жена не смогла настолько красиво сыграть. Напряг кулаки, и по руке потекла кровь. Шов на плече разошелся.
Но раны не болели. Физическая боль никогда не волновала Хана. Он привык с ней справляться и не обращать на нее внимание. Приветствовать, как явное доказательство того, что он жив. Ночью лил дождь, земля за окнами промокла, в ямках собралась вода, и издали поблескивала пустая железная клетка Киары.
Охрана изучала записи с камер. Как на ринге, так и в доме. Но везде в определенный промежуток времени они были отключены. Кто-то сработал настолько чисто, что и придраться не к чему.
Он приказал не докладывать ему о поисках. Приказал найти ее, засунуть в мусорный мешок и закопать в глубокую яму. Хан даже не хотел знать, где будет эта яма… чтобы не приползти туда и не валяться на ней, сожалея о сделанном. На его заросших щеках было так же мокро, как и на улице. И эта влага казалась монголу до отвращения позорной. Ему хотелось схватить сотовый и проорать в него, чтоб везли сучку проклятую к нему, чтоб нашли и не смели трогать. Из него наружу выдиралось невозможное, сумасшедшее отчаяние. Оно изнуряло и сдавливало грудную клетку так сильно, что каждый вздох давался ему со свистом. Ему было насрать, что дед отрекся от дарственной и разодрал ее к такой-то матери, насрать на очередное лишение наследства. Он чувствовал себя разломанным на части.
Приблизился к клетке и изо всех сил несколько раз ударил по прутьям, так, что они погнулись. Побрел мимо качели, по мостику в сторону лабиринта. Иногда он находил там покой. Бродил по узким проходам вместе с Киарой и вдыхал сильный запах алых роз полной грудью. Становилось легче.
Но не сейчас… не тогда, когда мозг пульсировал, исходился ядовитыми сожалениями, а сердце корчилось, орало, билось о ребра до крови, и ему казалось, что он весь ею переполнен. Ноги сами шли к памятнику женщины, стоящей на коленях и протягивающей руки вперед. К нему. Такой он запомнил свою мать. Такой ее изобразили для него.
Обхватил эти руки и закрыл глаза. Почувствовал, как задрожали плечи, как боль пульсирует внутри, как разъедает ему внутренности вместе с ненавистью к себе… за то, что поверил.
А потом вдруг увидел белое пятно в мраморном постаменте, как в зеркале. Резко обернулся и застыл, как вкопанный. Она шла издалека, по узкой тропинке лабиринта, пошатываясь, как пьяная.
Боль на мгновение стала ослепительно сильной и заглушила все эмоции. Любые. Ярость, гнев, ненависть. Только боль и адская жажда увидеть… посмотреть в глаза, с сумасшедшим непониманием КАК? Неужели у него галлюцинации? Двинулся навстречу, быстрее, еще быстрее. И по мере приближения уже различал сбитые босые ноги, грязное платье, всклокоченные волосы. Боль разливалась по всему телу, билась, трепыхалась, лишая воли, отбирая любой контроль.
Она шла к нему навстречу. Его Лебедь, со сломанными крыльями, вся в грязи и слезах. Когда они поравнялись, он заглянул в огромные голубые глаза и сдох. Мгновенно. Разложился, прогнил до костей, и каждая из них наполнилась страданием. Он уже выносил приговор всем… всем, кто посмели ее тронуть. И впервые молился Богу, что никто из его людей не смог ее найти.
— Я… рискнула… они говорили, что ты убьешь, если я вернусь… Говорили, чтоб бежала… Я вернулась! Мне некуда бежать. Мой дом здесь. Убей меня, если хочешь!
Ее ноги подкосились, а он подхватил ее под хрупкие плечи и жадно прижал к себе, голодно целуя самое бесценное золото, выдыхая рыданием, стискивая пальцы на ее спине. Его трясло с такой силой, что он слышал, как стучат его зубы, как клацают клыки хищника, который едва не разодрал самое драгоценное, что у него есть.
— Зачем…? — приподнял ее лицо, перепачканное, заплаканное, мокрое. — Зачем вернулась?
— Я люблю тебя. Мне с тобой хорошо.
И спрятала головку у него на груди. А он смотрел на памятник… на лицо женщины с протянутыми руками и на мгновение ему показалось, что она улыбается.