Стременчик

Мать подошла с ласковым выражением, гладя его по подбородку.

– Ты будешь счастливым, будешь великим и прославленным!! – воскликнула она. – Счастье королей в их мощи… и в благословении людей, а тебя ни один народ, а весь христианский мир будет любить и превозносить, потому что пожертвуешь ему собой. Что для тебя значит эта женщина! – она пожала плечами.

Назавтра с утра повторилось то же самое с епископом и главнейшими панами Совета, которые пришли убеждать, просить, умолять, чтобы принял корону.

Владислав был пятнадцатилетнем рыцарским ребёнком.

Человек гораздо более сильной воли и характера поддался бы, может, такому натиску, настойчивости, требованию, просьбам и лести. Грустный, пристыженный собственной слабостью, король молчал, уже не сопротивлялся. Объявили, что он на всё согласен. Эта пущенная по городу новость сломила тех, которые хотели поддержать Владислава.

Один Ян из Тенчина сам пришёл к королю с сочувствием и жалостью… а выходя от него, встретив епископа Олесницкого, сказал ему:

– Будет, как вы хотели, пастырь, но помните мои слова, дай Бог, чтобы вы не пожалели о том, что наидражайшего отпрыска ягеллонского рода вы вырвали из земли, на которой он должен был расти и развиваться.

Назавтра было второе воскресенье поста; словно хотели сделать решение необратимым, епископ в кафедральном соборе в Вавеле устроил торжественное благодарственное богослужение.

Епископ Ян из Сегедына, все венгерские послы, многочисленная толпа привлечённых любопытством людей наполнили святыню. Молодой король, королевич Казимир, королева-мать, прекрасный и многочисленный двор своим присутствием освящали объявленное получение короны Владиславом.

Прямо из костёла все пошли в белую залу замка, где король на троне должен был принимать венгерских послов.

Втиснулись в неё и любопытные турки, ожидающие ещё ответа для своего господина. Более красноречивого, чем то, что они увидели, дать им нельзя было.

Окончив обращение к Владиславу, дряхлый епископ Ян дал знак своим товарищам и все упали на колени перед молодым королём, умоляя, чтобы их не оставлял. Это неожиданное унижение разволновало короля. Он встал с трона, бледнея и краснея попеременно.

– Бог мне свидетель, – воскликнул он, возводя очи горе, – что не из-за жажды власти, что не из земных соображений принимаю предложенный мне вами титул, но для христианства, для защиты веры.

Его голос дрожал и красивое личико юноши выражало какой-то такой трогательный и грустный пыл, это звучало такой великой и благородной жертвой, что даже у королевы Соньки, стоящей вдалеке на возвышении, на глаза навернулись слёзы.

Была это торжественная минута, в которой непонятным образом сердца всех затронулись каким-то горьким предчувствием. В голосе короля будто звучало предвидение мученичества и самопожертвования.

В таком торжественном духовном подъёме все потихоньку покинули залу, и только по прошествии какого-то времени пыл, радость и благодарность венгров дали о себе знать.

Епископ Сегедын на следующий день повторно во всех костёлах велел совершить благодарственное богослужение.

Свершилось, но поляки, исключая молодёжь, рвущуюся к бою и жаждущую приключений, только теперь, когда молодого короля должны были потерять, неизвестно на какое время, начали предвидеть, что сиротство будет для них тяжёлым.

Собственные домашние дела требовали глаза хозяина, а молодой король в то время, когда должен был к ним привыкнуть и почувствовать власть, покидал родину, отдавая себя другому народу.

Для правления оставалась королева, епископ и, по-старому, малопольские паны, никакой надежды, чтобы могло что-то измениться. Хвтало тех, которым великоряды воевод не были по вкусу, а обращение к пану желанным.