– Лучше его не допустить, – сказал Ласоцкий также тихо.
– Невозможно, – прервал нетерпеливо кардинал. – Копали ямки под нами, мы попали в них… мы в свою очередь приведём землекопов.
Он положил на губы палец.
– Слушайте меня, мы не сопротивляемся миру, помогаем ему…
Он живо передёрнул плечами.
– Да, но экспедиция осуществится, и будет прекрасной, будет победной… даю голову на отсечение. Помните, мы за мир.
Кардинал два раза прошёлся по комнате, потягивая моццетту и поправляя на голове шапочку.
– Вы знаете условия? – спросил он. – Я догадываюсь о них. Деспоту турок, наверное, отдаёт завоёванные замки и города… а Гуниады?
– Гуниады отдаёт Ежи то, что из наделения Альберта и Владислава он имел в Венгрии.
– Паны помнили, что первая любовь – к себе! – рассмеялся кардинал. – Не удивляюсь деспоту, не понимаю воеводу. Гуниады! Это наш вождь и герой.
– Это тоже не его дела, а деспота. Он уговорил Гуниады, втянул, опутал, одурачил. Великий вождь поддался обману.
– Гуниады! – повторил кардинал.
– Для заключения мира с Амуратом деспот выбрал подходящую минуту, – говорил Ласоцкий.
– Да, поход, который мы против него готовили и который состоится, – сердито и с ударением сказал Цезарини, – нагнал на него страха. Деспот воспользовался.
– Кроме того, говорят, что Караман, сын татарского хана, с огромной толпой собирался идти на Натоли, – доложил Ласоцкий. – Пленение Челобея, понесённые поражения – всё это смягчило гордого противника.
– И Гуниады! И Гуниады дал себя обвести вокруг пальца! – вставил кардинал, и через мгновение добавил: – Разумеется, что и мы едем в Шегедын.
Он поглядел на декана, который лёгким кивком головы согласился на всё.
Быстро наступал вечер, в помещении становилось всё темнее… слуга принёс свет и вместе с ним, скорее вкатился, чем вошёл, полный мужчина огромного роста, лицо которого, восточного выдающегося типа, с чёрными большими глазами, отмечало больше хитрости, чем ума. Легко было угадать, что он считался очень хитрым и мудрым, но действительно ли его могли так называть, приходилось сомневаться. Обхождение очень смиренное и в то же время будто добродушное выдавало желание походить на просточка.
Был это грек, которого знали под именем Аркадиуша, служивший разным людям, а в данный момент деспоту Расцию.
Кардинал, великий знаток людей, давно его уже оценил и соответственно обходился с ним. Лицо Цезарини в предвидении того, что прибывший будет угадывать на нём мысли, приняло выражение равнодушного спокойствия.