Стременчик

Польские командиры, храбрые рыцари, как Ян из Рзешова, Павел из Грабова, Ендрей из Сиенна, Пётр из Латошина и многие другие отчасти из соображений Польши, в которую хотели затащить короля, отчасти из уважения к клятве, святость которой Грегор из Санока им каждый день прививал, стояли в стороне, и при любой возможности старались воинственный пыл Владислава сдержать.

Но как с одной стороны это было трудно, так как король ужасно страдал, что разочаровал папу и князей, которые ему доверяли, так с другой стороны было не менее трудно сломить уважение к клятве, данной торжественно перед алтарём.

В его молодом сердце и уме кипела страшная борьба, которая отражалась на лице, в речи, во всей жизни. Всё ему было не по вкусу, ходил беспокойный, молился чуть ли не со слезами… искал утешения и нигде найти его не мог.

Грегор из Санока с железным, несломимым упорством каждый день повторял: «Король, слово и клятву каждый должен сдержать, а кто стоит на видном месте, стократ больше должен, иначе подаст плохой пример».

С одной стороны постоянно слыша, что присяга была неважна, с другой – что ничто её нарушить не могло, Владислав не мог разрешить в себе это сомнение.

Так обстояли дела королевской совести, когда кардинал, имея уже за собой епископов, Гуниады и венгерских панов, появился у короля с многочисленным отрядом духовенства и панов, чтобы предпринять окончательный штурм.

Декан Ласоцкий, о котором нам не было нужды говорить, за несколько дней перед этим готовил Владислава. Сам он чувствовал, что что-то готовилось. Паны и духовенство, не выдавая себя, многозначительно молчали, когда речь была о мире.

Минута так была выбрана, что магистр Грегор, который с утра ушёл во францисканский монастырь, не мог помешать разговору. С кардиналом прибыли Шимон Козгон, канцлер государства, Пётр, епископ Чанадский, и палатин Вавринец, не считая декана.

Уже собрание этих лиц объявляло, что Цезарини принёс с собой важное дело, которое должно было тут решиться.

По участию кардинала легко было угадать, о чём шла речь.

Король, выходя, задрожал и побледнел. Он предчувствовал, что Цезарини захочет склонить его забыть присягу, но не догадался, что его товарищи уже обязались не уважать её.

С большой торжественностью и величием посланца главы Церкви кардинал приступил к речи. Он доказывал в ней, что не король и не венгерская корона нарушали трактат, но сами турки уже его нарушили и не сдержали. Добавлял, что авторитетом святого отца он освобождает и развязывает совесть, что война стала неизбежной, весь мир смотрит и ждёт её.

На конец речи он сохранил самый сильный аргумент и, указывая на канцлера, палатина, епископов, он развернул приготовленный акт, на котором висела также печать Гуниады.

Оставался один король, один Владислав, и судьбы христианства зависели от него. В его руках было всё будущее, его слово должно было его решить.

Когда кардинал это говорил, все глаза были обращены на короля, который стоял, смотрел на развёрнутую перед ним бумагу, на епископа, на кардинала, и губы его дрожали, а заговорить не мог. Вместо слов две большие слезы скатились на пергамент.

В зале долго царило молчание. Владислав стоял, положил руку на стеснённую грудь, задумался и наконец сказал дрожащим голосом:

– Нарушить присягу не позволяет моя совесть, но сложить корону, чтобы я не стоял помехой великому делу, я готов.

– А кто нам заменит такого героя, как вы? – спросил кардинал.

– Гуниады! – произнёс король.

– Великий вождь, но воевода Семигродский не заменит короля Польши и Венгрии! – сказал горячо Цезарини и поклонился так, что почти колено согнул перед королём.