Бальцер и Фрончек крутили головами, Винк молчал. Грегор настаивал.
В течение долгого времени царила пауза неопределенности. Бальцер и Фрончек не давали себя склонить к побегу, женщины колебались, но магистр настоял на своём и наполовину принуждением отвёл в замок.
Там же охмистрина королевы, которую уговорили, держала для них приготовленную комнату.
Грегор, кроме того, известил епископа Збышка, который недоверчиво принял предостережение.
– Следовало бы предотвратить беспорядок, – сказал он.
– Кажется, что уже слишком поздно, – отвечал Грегор, – а тем труднее рассудить дело, что Хоч, хоть бунтовщик, прав.
Епископ с важностью и хладнокровием, свойственными ему, замолчал, отложив совет на завтра.
В городе жупник Серафин, другие наиболее замешанные в деле советники, разослав по городу на разведку, за информацией своих людей, только поздно ночью убедились, что страхи не были преувеличены.
Чернь, предназначенная для нападения на них, всю ночь пила в кабаках. Высланных её рассеять вертельников побили и разогнали. Ключи от колокольни костёла Девы Марии и от нескольких других костёлов были в руках бунтовщиков.
Всю августовскую ночь эти группы сновали по улицам, созывали и присматривали. Хоч, которого, вроде бы нигде не было, в действительности был везде. Показывался и исчезал.
Паника среди советников была немаленькая, но ещё имели надежду, что это кончится шумом, ни чем больше.
Однако же Миклуч Серафин деньги, какие имел, ночью тайно вывез во дворец епископа.
В городе до утра ничего чрезвычайного видно не было, так что обычные и ни о чём не знающие люди могли подумать, что эту сказку придумали для запугивания.
Жизнь начиналась как обычно, открывались костёлы, в них шли благочестивые, деды вставали перед ними; ставни ларьков медленно опускали; продавцы выставляли на продажу хлеб и мясо; в Сукенницах начиналось повседневная суета; ничто не объявляло малейшей расположенности к волнению.
Даже улицы казались более пустынными, чем обычно.
Около того времени, когда в костёлах начинается заутреня, из закоулков, улочек и углов начинала постепенно стягиваться чернь, которой на рынке обычно не видели; люди в порванной одежде, с дикими лицами, словно чужие здесь и не знающие, куда идти. Они шли неуверенно, оглядываясь, чтобы ими управляли, сосредотачивались, рассеивались, шептались между собой, строились под стенами. Незначительная их численность постоянно росла, умножалась, и молчание перешло в глухой шум.
Прежде чем в костёле Девы Марии закончилась заутреня, рынок уже был переполнен. Некоторые из этих людей имели на плечах палки. В открытых кабаках толпа была немеренная.
Город одинаково на боковых улицах, как на рынке, приобрёл какую-то необычную физиогномику. О разгоне толпы уже не могло быть и речи, она состояла из тысяч и пополнялась новыми элементами.
Большое число любопытной челяди присоединилась к ней.
Затем появился Хоч, точно из-под земли вырос, которому поткатили, неизвестно откуда, огромную бочку, на которую он встал, чтобы возвышаться над толпой.