Стременчик

– Эти городские желтобрюхи доведут нас до того, – говорил Хоч Грегору, – что мы над ними сами себе правосудие учиним, когда нам его не дадут те, что должны его дать.

– Смотрие же, – ответил магистр, – с уличными людьми такое дело: сегодня пойдут с тобой на Серафина, а завтра с Серафином на тебя.

– Не дождутся! – говорил Хоч.

Уже несколько раз народные сборища на рынке и в предместьях принимали такие угрожающие размеры, что городская стража и вертельники с трудом их могли разогнать.

Подобные волнения в те времена и по другим причинам происходили не раз, но их легко было усмирить. Случалось, что студенты, которые, по старому обычаю, имели обеспеченный козубалец от евреев, когда назначенными для выплаты его кампсорами были не рады, нападали на еврейские похороны и вынуждали платить откуп.

Этот терпимый в какой-то мере обычай, по наущению слишком рьяных, начинал теперь применяться к подозреваемым в гусизме людям.

Кроме того, между самой молодежью, разделённой на разные группы, приходы и городские кварталы, в которых при пении песен имела право собирать милостыню, доходило до столкновений, когда одна группа обдуманно или случайно вторгалась в границы другой.

Редкий день проходил спокойно в Кракове, где и чужеземцы, и странствующие купцы давали повод к уличным ссорам.

Поэтому городские власти, привыкшие к таким потасовкам, уступающим авторитету власти вертельников, не придавали им излишнего значения.

Лучший знаток характера людей и внимательней присматривающийся к растущему раздражению, Грегор из Санока, беспокоился и предостерегал, особенно Бальцеров и Фрончка, за которых беспокоился.

Не хотели верить в грозящую опасность. Между тем, очевидно, собиралась буря.

Было это в августе, Хоч уже несколько дней собирал толпы, крича и доказывая, что справедливости нет, и что народ должен сам себе её найти.

Другие подстрекатели поили чернь и пытались её склонить броситься на дома жупника и советников. Шло это, однако, упрямо… Суды за насилие были слишком суровы, боялись приговоров, каких имели примеры.

Когда пару раз стянутая толпа разошлась, ничего не начиная, только угрожая и крича, жупник Серафин и советники думали, что это так утихнет и закончится ничем.

Вечером тринадцатого августа Грегор из Санока пришёл к Бальцерам мрачный и молчаливый. Все были дома. Он сел на скамью, ничего не говоря, и только когда Фрончкова, остановившись перед ним, спросила, что с ним случилось, что пришёл с таким грустным лицом, он остро сказал:

– Жаль мне вас, что глухи и слепы.

– В чём? Как?

– Вы должны бы догадаться, – сказал магистр. – Вы недооцениваете Хоча и гмин, а вам грозит от него великая опасность.

Старый Бальцер, обычно немногословный, махнул рукой в воздухе и пожал плечами. Грегор встал с лавки.

– Ради Бога, не пропускайте мимо ушей мои слова, – сказал он. – Завтра договорились напасть на Серафина, Грациана, Винка и на вас, не считая тех, о которых не знаю. Народ сговорился, командиры назначены, до меня случайно дошла об этом весть. Или вы это исправите, отзывая плохую монету, или, если толпа придёт, немедленно прячьтесь в замок, потому что нет уверенности, что останетесь живыми.