Единственным утешением в это время были визиты к старым приятелям Бальцерам и Фрончковой.
Там у него тоже не всё шло удачно. В городе, подавленном ещё какими-то соображениями, кипела борьба, в которую Бальцеры могли быть втянуты. Некоторые купцы, краковский жупник Николай Серафин, советник Грашар, Винк и старый Бальцер были обвинены в чеканке и введении в обращение монеты, которая данной ей ценности не имела. Навязали её городу, а беднейшие были потом подвержены потерям, потому что за границей её совсем не брали, или по гораздо худшей цене.
Обвиняли Серафина, Грашара и Бальцера, что торговали этой плохой монетой, заливали ею город и обижали бедных людей.
В самом городе уже вырисовывались два противоположных лагеря, из которых один защищал свою монету, другой против неё возмущался.
Несколько раз доходило до серьёзных столкновений в Ратуше, на Сукенницах, до упрёков и угроз. Жупник Серафин и паны городского совета верили в то, что имели за собой опеку могущественных, влияние своих должностей, а также чернь, которую сумели приманить на свою сторону.
Вождём тех, кто выступал против них, был некий Предбор Хоч, мещанин, человек наглый и любимец гмина, в оборону которого всегда вставал. Он умел приобрести себе любовь бедных никогда не подводящим средством. Имел горячий рот и громко говорил, всегда одно: что бедные не имели защитников, что не было на свете справедливости. Нет ничего более лёгкого, как убедить страждущих бедняков, что они расплачиваются не за собственные вины, а являются жертвами насилия.
Хоча превозносили до небес за то, что вставал в защиту угнетённых. Раньше он кричал по причине поборов, оплат, чиншей, на бургомистров, на судей, на магистров, на войтов, и этим подготовил себе приятелей. В деле монеты, в котором он мог быть прав, ему легко было потом выступить и растолкать даже тех, кто ни к каким бунтам охоты не имел.
Это дело касалось всех… Хорошие деньги выкупали, фальшивыми заливали рынки, грозила всеобщая бедность.
Городские советники охотно бы под каким-либо предлогом избавились от Хоча, но он также имел плечи, родственников, был осёдлым, ни на каком преступлении не давал себя схватить, чернь шла по его кивку; было опасно его зацеплять.
Он тем временем, осмелев, всё острее выступал против советников, ратуши, жупника и купцов, что с ними держались.
Бальцер был в числе тех, кто пускал в оборот много разных денег.
Хоч давно имел на него зуб, потому что тот не отдал ему дочку, хотел ему отомстить.
Несмотря на угрозы, которые со всех сторон подходили к ратуше, на пана Серафина и на Бальцеров, они пренебрегали уличной болтовнёй. Делали своё. Полохие деньги расходились в значительном количестве. Платили ими, говоря, что других не имеют. Доказывали ими, что сами чеканили их нелегально.
Те, которые получали выгоду от этой торговли, защищали их, но гмин, всегда с радостью готовый за что-нибудь пожурить старшин, кричал и угрожал.
Хоч подстрекал. Собирались вокруг него в пивнушках, на кладбищах после богослужения, слушали его и аплодировали.
Жупник Серафин, смеясь, доказывал, что ему это было всё равно, хоть улица кричала.
– Если у них горло не болит, пусть себе кричат! Я от этого не похудею! Бог с ними…
Некоторые шептали, что Хоча следовало бы приманить на свою сторону, но обиженные, которым он навредил, не хотели иметь с ним дело.
Обо всём этом споре Грегор из Санока уже много слышал и пытался склонить Бальцера, чтобы его уладили, но напрасно.
Хоч, которого он знал, ходил в школу Св. Анны с ним вместе, между ними была антипатия, но школьная скамья имеет в себе то, что друзей или врагов создаёт на всю жизнь. Хоч, этот защитник бедного люда, а в действительности амбициозный человек, которому хотелось сидеть в совете вместе с другими, встречаясь с Грегором, поверял ему жалобы, в надежде, может, что они дойдут через него до епископа или в замок. Но Грегор из Санока в дела этого рода вмешиваться не любил. Своё и чужое спокойствие он ценил превыше всего, и говорил, что войну можно было только тогда объяснить, когда её вели для обеспечения мира.