Собрание сочинений

Я не должен был позволять этому заходить так далеко. Я должен был знать. Я должен был попытаться избежать ненужной боли – я не из тех, кто наслаждается их страданиями, даже если их чувства приносили мучения мне самому. Парадоксально, но именно страх причинить боль так долго удерживал меня рядом с Б. и Л. С самого начала было ясно, что между мной и Л. было слишком мало общего, если не сказать ничего, чисто плотское общение, которое, конечно может длиться относительно долго. Но рано или поздно ты достигаешь пылающего зенита уныния и одиночества. Плотские удовольствия обнажают убогость души. Она была слишком гордой, чтобы показать, что обижена. Я понял, что в стремлении к честности нарушил правила игры. Вместо этого мне следовало прекратить перезванивать ей, когда она меня искала. Она бы всё поняла и при случайных встречах смогла бы сохранить достоинство.

На ужин он съел спагетти с фрикадельками. Пытался читать, но понимал только отдельные фразы. В восемь на очередное занятие марксистского кружка явились приятели Андерса. Мартин извинился и ушёл, сказав, что его позвали на вечеринку.

Когда он прибыл в Валанд, там уже собралась толпа народа. Густав в пончо из золотистой ламы раскинул руки для объятия:

– Возвращение блудного сына! Узрите же, сомневающиеся, ибо Господь даровал нам чудо!

– Я тоже рад тебя видеть. Что это? – Мартин пощупал переливающуюся материю.

– Виви использовала это для своего перформанса. – Густав выбрался из одеяния. Очки слегка покосились, и он поправил их преувеличенно аккуратным жестом. Мартин заметил, что одна дужка перемотана скотчем.

– Ну, что у тебя нового? – спросил Мартин. Он взял тёплое пиво, хотя не очень его хотел.

– От Сесилии ничего не слышно?

– Прекрати.

– Я интересуюсь исключительно по дружбе.

– Я бы назвал это подколом.

– Я тебя не подкалываю. Ну, может, самую малость. Но ответ, как я понимаю, «нет». Сесилия В. сидит дома в своей башне из слоновой кости.

Мартин пожал плечами. Густав тут же переключился на другую тему. Виви сегодня показывала перформанс под названием Exposé [66] об истории искусства. С большим успехом. Сиссель собирается бросить учёбу и уехать в Исландию, чтобы вести там уединённую жизнь. Сам он только что продал ещё одну картину, хотя с весенней выставки прошло уже несколько недель, один из тех похмельных натюрмортов, на которые его вдохновила голландская живопись семнадцатого века, а покупатель, стокгольмский галерист, сказал, что работа праздничная и практически гениальная. Но потом Густав сразу начал размышлять о том, что его собственный успех обусловлен некоторой имитацией или подражанием. А настоящие мастера – это Курбе, Мане, Вермеер и Хаммерсхёй. Может ли живопись Густава существовать не как приложение к ним, а в каком-либо ином качестве? Между прочим, ссылаться на Курбе как на «мастера» нельзя, и на Вермеера тоже, потому что «Девушка с жемчужной серёжкой» – это в принципе китч, хотя все думают, будто это и есть настоящая живопись. Впрочем, что такое «настоящая живопись»? Он устал от натюрмортов. Больше никаких натюрмортов. (Несмотря на то, что людям они нравятся.) Но когда он пишет интерьеры и портреты, он всегда чувствует присутствие предшественников, к примеру, Улы Бильгрена, от них ему не избавиться, эти черти стоят у него за спиной и пялятся, но стоит ему оглянуться, как там уже никого нет. И в действительности, что бы он ни нарисовал, всегда найдётся тот, кто уже сделал нечто подобное раньше. Может ли настоящее искусство восприниматься как то, что не является искусством? А на самом деле – здесь Густав понизил голос, чтобы никто больше его не услышал, – истина в том, что он удручающе равнодушен к работам подобного плана. Ему действительно всё равно. Или нет, его разум это немного будоражит. Но сердце? Сердцу это безразлично. «Но ни в коем случае не рассказывай это Виви».

Говоря, он вертел в руках пачку сигарет, вскакивал с дивана, чтобы с кем-то поздороваться, и тут же возвращался, ходил за пивом.

– Или, может, коктейль? Сиссель делает пинаколаду. – Мартин получит стакан с содержимым, похожим на пинаколаду, только безо льда.

Атмосфера была напряжённой и наэлектризованной. С импровизированной сцены летели звуки микшерного пульта и синтезаторов. Он позвонит Сесилии, когда достаточно накачается для того, чтобы это показалось ему хорошей идеей. Он вполуха слушал Густава, который теперь говорил, что подумывает прекратить продавать свои картины, потому что ему кажется нелепостью, что хорошо одетые люди в начищенных ботинках берут его в кольцо и хотят дать ему денег.

В помещении было не протолкнуться. Плотный дым поднимался к потолку. Группа сорвала оглушительные аплодисменты, несмотря на то что барабанщик не попадал в такт, а солист компенсировал неуверенный вокал эпилептическим танцем. Мимо, танцуя, прошёл Уффе в джинсах, заправленных в мотоциклетные ботинки. У многих, как и у Мартина, поверх мятой рубашки была надета жилетка. У многих, как и у Мартина, были длинные пряди на затылке и чёлка. Потрёпанные вязаные свитера украшены блестящими брошками. Лоснящиеся замшевые куртки валялись в углах и висели на динамиках. Девушки в лосинах вприпрыжку перемещались по залу. Его семнадцатилетнее «я» мечтало именно о таких вечеринках. И вот он здесь, но сидит на диване, как парализованный. И вот он здесь, но рядом с ним не симпатичная девушка, а Густав. И Густав говорит прямо в ухо Мартину, потому что иначе его не слышно. Дыхание у Густава горячее и влажное.

– Торговля искусством коррумпирована по своей сути, – продолжал он. – Продаваясь и покупаясь, искусство превращается в товар и утрачивает душу.

– В каком плане «душу»? – переспросил Мартин. – Как бы ты определил душу в данном контексте?

Ответ он не услышал, потому что кто-то так сильно увеличил громкость, что динамики начали фонить. Далее последовал быстрый барабанный перебой и серия коротких ударов по педали. Поплыл вибрирующий синтезатор, а дальше перезвон хай-хэта и бас.