– Я помню, я читал, – сказал кто-то, имеющий отношение к театру. – Как же она называлась… эээ…
– A Season in Hell, – подсказал Пер. – «Одно лето в аду», прямая аллюзия на Рембо.
– Как бы там ни было, потом он состряпал автобиографию, где рассказал, как опомнился и обрёл смысл жизни, – сказал Мартин. – Но
Потом заговорили о газетной отрасли, где всё обстоит ещё хуже, чем в книжной, и дама, оказавшаяся журналисткой, произнесла длинный, в духе греческой трагедии, монолог о том, что газету, подобно Ифигении, принесли в жертву, дабы наполнить оцифрованным ветром паруса и пойти на войну, которая, скорее всего, всё равно закончится поражением.
Мартин почувствовал, как чья-то нога коснулась его ноги. Сначала он не придал этому никакого значения, решив, что это случайность, но игривая нога повторила манёвр. Вычислить, кому она принадлежала, не составило труда – Марии Мальм, которая сидела напротив, опустив ресницы и глядя на дно своего бокала. Он запомнил её имя только из-за яркой аллитерации, а ещё потому что она иногда писала для «Гётеборг постен»[42]. Пророчества о скорбной участи её работодателя она слушала с полным равнодушием. Мартин подался немного вперёд и ещё до того, как задать вопрос, вспомнил, что она что-то пишет.
Ну да, у Марии есть несколько поэтических сборников. Чёрт, подумал плохо разбирающийся в поэзии Мартин. Она что-то рассказывала, а он кивал.
Краем глаза заметил выразительный взгляд Пера и тоже посмотрел в его сторону. Не хватало только, чтобы Пер показал ему кулак с поднятым большим пальцем. В последние годы он играл сваху с энтузиазмом какой-нибудь бездельницы-вдовы из восемнадцатого века.
По молодости Мартин всегда раздражался, если люди завязывали отношения, это означало, что они исчезали с радаров. Потому что у них появлялись дети и пропадали интересы. Потом лет десять он пребывал плюс-минус в одной фазе со всем своим окружением, которое остепенялось, переезжало из полуразрушенного жилья, заканчивало образование, начинало работать, получало зарплату, прекращало покупать самое дешёвое пиво, вообще завязывало с пивом, потому что надо было пережить эту жуть младенчества детей; потом новая машина, лишний вес и постоянное место работы, не то, о котором мечталось, но тоже более или менее, плюс довольно стабильный доход.
Потом, после Сесилии, он какой-то период пребывал в одной фазе с другой, менее многочисленной группой – разведёнными и снова одинокими. Теми, кто неожиданно открывал для себя «Tunnel of Love» Спрингстина, альбом о разводе, который раньше терялся в захватывающем вихре мелодий семидесятых. Детей рядом не было, разведённые снова начали выходить на связь. Ходить в рестораны и сокрушаться, что все вокруг такие молодые, и восклицать, боже, почему у них нет больше возрастного ценза – и с ужасом высчитывать на пальцах, что люди за соседним столиком родились в тот год, когда ты лишился невинности на плюшевом диване на чердаке чьей-то дачи. А дальше – один раз переспать, напиться и всё испортить двухчасовым разговором о бывшем.
Сколько лет это окно обычно не закрывается? Пожалуй, лет пять. А потом что-то происходит. Переход на новый виток, более быстрый. Внезапно покупается дача. Или люди вступают в новый брак – стоя босиком на краю скалы в Бохусе. Дети супруга именуются бонусными, а слова «отчим» и «мачеха» остались только в сказках для обозначения злодеек и злодеев.
Ту черту, за которой одиночество становится аномалией, Мартин уже перешёл. Люди на такое реагируют, и даже пятидесятилетние, которые со всей серьёзностью называют своё положение «незамужняя» или «неженатый», не имеют в виду, что они одиноки, а дают понять, что они одиноки-но-ждут. Но одиночество, которое длится и дальше, вызывает подозрения. Что с человеком не так? Где он ошибся? Почему прекратил поиск? Предполагается, что такой человек обязан зарегистрироваться на сайтах знакомств. Выбрать фото, которое покажет его в лучшем ракурсе, но всё же не будет лгать. Он должен терпеть людей, которые используют в сообщениях смайлы, потому что не способны сформулировать мысли. Договариваться о встречах. Дейтинг, какой отвратительный англицизм. Дальше берётся курс на воскресные обсуждения культурных новостей за кофе, выезды на дачу к морю парами и ту тёплую тяжесть, которую приобретает жизнь от присутствия рядом другого человека.
Мария рассказывала о норвежском поэтическом сборнике, который сейчас переводит. Под тяжёлой пеленой вина его мысли зашевелились лениво, как первобытные животные, но всё же сгруппировались в форму, способную преодолеть сопротивление нервной системы, языка, зубов и губ – и, возможно, произвести впечатление на эту Марию Мальм, чьё аллитерированное имя он уже вспомнил и в связи с парой публикаций, в которых он даже что-то подчёркивал. Он сделал глоток и мельком посмотрел на её ключицу. Подлил вина в её бокал. Задал несколько вопросов. Похвалил её тексты в утренней газете.
– Короче, – проговорил Пер, с явным увлечением наливая кофе в чашку соседки по столу, – ты с ней флиртуешь.
Да, конечно. Разумеется. Давайте называть вещи своими именами. Он флиртует. Возможно, чтобы угодить Перу. Возможно, потому что этого не избежать. Вот они: издатель и писательница. Средних лет. Полжизни или скорее две трети позади. Бог знает, что у неё за плечами. А у меня: Сесилия, жена, исчезнувшая пятнадцать лет назад, странноватая история для всех, кроме меня, Пера и ещё нескольких человек, которые её знали.
Пер ничего не
– Уже темнеет, – и лёгкий кошачий зевок.
Он:
– Пора, пожалуй, и честь знать.
Потом они медленно пройдутся через Васапаркен под шелест деревьев, она возьмёт его под руку своей маленькой ручкой. Сейчас неподходящий момент, дети, Тильде, скажем, и Вильде, пяти и семи лет, на этой неделе живут у неё, но в лоб она об этом не скажет, это было бы слишком прямолинейно, а поэтесса Мария Мальм так действует редко. И они расстанутся, договорившись поужинать как-нибудь на следующей неделе. Она сядет в такси. Он уедет на трамвае. Он проснётся с похмелья и начнёт шаг за шагом вспоминать вчерашний вечер и чувствовать, что он… – да, что? Растерян? Озадачен? На что-то надеется? Он включит кофеварку, откроет газету, где случайно окажется её статья, и он прочтёт её с чувством, как будто сделал что-то неприличное.
Они быстро договорятся о времени и месте, и он забронирует столик в «Торнстрёмсчёк» или в «Фонд». Погладит белую рубашку и причешет волосы, а Элис, на сей раз оставшийся дома, возможно, потому что у него кончились деньги, громко поинтересуется, куда он идёт, этим всё ещё ломающимся голосом. Мартину захочется ответить «на улицу» и хлопнуть дверью, но ему покажется, что шутку Элис не оценит.