До получения результатов Мартин учился, насколько это позволяло постоянное похмелье. Ответ был, разумеется, отрицательным. Густав от радости потерял сон. Он нарисовал картину, изображавшую мать и дитя, и назвал её «Слава жизни». Угощал булочками. Настоял, чтобы они пошли к памятнику жене моряка любоваться морем, и они пошли туда с красными от холода и ветра носами.
Столик в «Тай-Шанхай» заняли другие, и даже свой стул Уффе с кислой миной отдал первокурснику Валанда.
– Пойдём отсюда, – сказал он, сдержанно кивнув Мартину, пока тот закуривал сигарету. Всю дорогу через Хагу и половину пути по Васагатан Уффе разглагольствовал о каком-то преподавателе, который ничего не понимает и которого нужно снять с должности. Мартин подавил зевок.
– А давайте сюда, – сказал Густав перед дверью заведения, куда они обычно не ходили.
– Это что ещё за кабак? – спросил Уффе.
Они заказали пиво и расположились за единственным свободным столиком. Мартин сел спиной к стене и лицом к бару.
И она оказалась прямо у него перед глазами.
Она сидела с наполовину выпитым бокалом пива, поставив локти на стойку и держа в руке сигарету. Тонкие, покрытые веснушками руки выглядывали из закатанных рукавов слишком большой куртки. Волосы «тёмный блонд» длинными локонами рассыпаны на спине и плечах. В глазах напряжённое внимание. Несмотря на то, что вокруг было накурено и шумно, казалось, что вокруг неё сфера покоя.
Сначала он решил, что она кого-то ждёт. Возможно, мужчину. Он старше. В твидовом пиджаке и очках в черепаховой оправе, возможно, пишет диссертацию о влиянии кубизма на какого-нибудь малоизвестного немецкого художника. Или подругу, которая появится в любой момент и расскажет анекдот, и девушка в куртке не по размеру засмеётся, и магия исчезнет. Но никто к ней так и не пришёл. Она сидела одна и пила пиво. Потушила сигарету и начала разминать следующую. И ровно когда он решил подойти и что-нибудь ей сказать, она положила на стойку купюру, быстро улыбнулась бармену и исчезла.
Прошло не больше десяти минут. И всё равно помещение стало пустым и лишённым смысла. Мартин заметил, что неотрывно смотрит на дверь, только когда Густав предложил принять на грудь ещё по одной «подводной лодке» [45].
За несколько месяцев до этого он расстался с Бриттой, финал был затяжным и по-вагнеровски величественным. Бритта-сопрано отказывалась покидать свет рампы. Мартин-подневольный-тенор беспомощно поглядывал на занавес. Весь сюжет без проблем уместился в двух актах и не требовал особой оркестровки.
Первый акт был разыгран осенью и зимой второго курса университета. Она рассказывала Мартину… (да, а что она тогда, кстати, рассказывала?). Он ей рассказывал об экзистенциализме и, жестикулируя, объяснял, что именно Сартр подразумевал под
– Шведский перевод неточен. На французском это
– Вот как, – отвечала Бритта. – Ну да…
Она смотрела на него этими её мечтательными глазами, и он чувствовал себя как никогда проницательным и умным.
Во втором акте наступило лето, и Мартин начал раздражаться. Его раздражало то, как она всё время поправляет причёску. Её небрежность или, вернее, безразличие к неопрятности и пофигизм, который она пыталась скрыть под очаровательной рассеянностью – только что может скрыть неглиже? Раздражал пустой взгляд, с каким она слушала его философские речи (да и слушала ли вообще?). Цоканье и прочие звуки, которые издавала, когда ей что-то нравилось. То, что она всё время грызла ногти. И занималась аэробикой перед телевизором, одетая в розовую лайкру и гетры.
Наступила осень. Угадывать Бритту в толпе стало одновременно сложнее и проще. Он заметил, что не испытывает больше никаких чувств, когда на неё смотрит. Он понял, что ошибся. Бритта – это не
Примерно половину времени, когда он был с Бриттой, он думал о том, каково ему будет без Бритты. Сначала чисто гипотетически, потому что сначала с ней во многих смыслах было намного легче, чем без неё. Потом более конкретно. Но всякий раз, когда ему хотелось порвать отношения, что-то этому мешало. Она так восхитительно смеялась, когда разговаривала с другими, мужчины всегда смотрели ей вслед. А он обнимал её за талию и притягивал к себе, и ему было приятно. Приятно иметь на это право.
Поначалу было так легко поехать к ней домой, когда вечеринка затягивалась, Густав медленно моргал, сидя с виски прямо под динамиком, Уффе пытался склеить какую-нибудь девушку, в третий раз рассказывая одну и ту же историю, а Сиссель всхлипывала, забившись в угол. Сам же он мог застрять в кухне с каким-нибудь старым коммунякой-пролетарием, который безостановочно рассказывал о том, как когда-то работал на верфи Арендальсварвет, и пытался всучить Мартину какие-то листовки. В такой ситуации он линял к Бритте, что было хорошим оправданием. Он прыгал в трамвай, который шёл в восточные районы, если трамваи ещё ходили. Окна её квартиры на Данскавэген не горели, но он знал, что она только что вернулась с работы после смены в «Чэлларкруген», лежала, тёплая и мягкая, в кровати и что-то бубнила себе под нос.
Там было приятно просыпаться. Принимать душ, не рискуя столкнуться с каким-нибудь сердитым коммунистическим дружбаном Андерса, заглянувшим, чтобы перекантоваться у него на диване. Бритта вставала рано и готовила потрясающие завтраки и даже не забывала купить ему газету. В такое утро он завтракал с ней на балконе и вспоминал, как его тошнило, неудачный секс, заплёванную снюсом и заваленную пивными банками раковину, вонючую пепельницу, и представлял Густава, который скоро проснётся на незнакомом диване с затёкшей шеей и недоуменно уставится на ту чёртову четверокурсницу, а она спросит у него, что он делает в её мастерской.