Оторванный от жизни

Тот факт, что меня душили, доказывает след на моей шее в форме полумесяца от большого пальца нападавшего. Я склонен верить, что мой спаситель, очень сильный человек, тоже оставил след на горле санитара. Не появись в тот момент главный врач, санитар вскоре мог потерять сознание, поскольку я уверен, что мой союзник ни за что не отпустил бы его, не отпусти тот меня. В тот момент, когда санитар встретился взглядом с главврачом, потасовка закончилась. Это было совершенно естественно, потому что согласно кодексу чести, гуляющему среди санитаров, не стоит забываться и применять к пациентам физическую силу на глазах у здорового профессионального свидетеля.

Меня только что душили, и это лишь подготовило мои голосовые связки. Я рассказал врачу и о словесной перепалке, и о том, что драться было необязательно. Главврач окончил Йельский университет за полвека до меня, и благодаря общей альма-матер и наличию идеального чувства такта мы хорошо ладили. Его дружелюбие, однако, не помешало прокомментировать произошедшее.

– Мне горько оттого, что ты, выпускник Йеля, повел себя так недостойно.

– Если борьба за права пожилого человека, неспособного защитить себя, – недостойное поведение, то я готов считать себя хулиганом, – ответил я.

Стоит ли упоминать о том, что тем утром санитар не повел мистера Бланка на прогулку? И, насколько мне известно, его больше ни разу не принуждали заниматься физической активностью.

XVI

Главный врач понял, что я слишком энергично борюсь за права человека и мне больше нельзя находиться в одном отделении с таким количеством пациентов. Мои действия влияли на них пагубным образом, поэтому меня перевели в частную палату, расположенную в маленькой одноэтажной пристройке. Комната была очень хорошо обставлена и походила на холостяцкую квартиру.

Там не было никого, с кем бы я мог вступить в конфликт, и я жил без каких бы то ни было проблем, а личный санитар подходил моему темпераменту. Он хорошо знал человеческую природу и никогда не прибегал к силе, если меня не удавалось уговорить словами. Обыденные споры, которые привели бы к разногласиям, будь он типичным санитаром, он либо игнорировал, либо в частном порядке докладывал о них доктору. За весь период моего излишнего возбуждения люди делились на два типа: тех, кто мог меня контролировать, и тех, чье присутствие заставляло меня гневаться, я впадал в раж, что часто приводило к плачевным последствиям.

К несчастью для меня, добрый санитар вскоре покинул нашу больницу: ему сделали более выгодное предложение. Он даже не попрощался со мной. Для меня было очень важно, чтобы он остался, а не уехал, причем так резко и, очевидно, по приказу доктора, который, наверное, не задумывался, что подобная перемена так меня обеспокоит. Когда была проведена замена, я вел себя адекватно, хотя мне и не нравился человек, который занимался мной теперь: у нас уже имелись разногласия. Ему было приблизительно столько же лет, и мне оказалось трудно действовать по его указаниям, в то время как я легко подчинялся его предшественнику, который был намного старше. Кроме того, я не нравился этому санитару, потому что наговорил ему много неприятного, когда мы были в общем отделении. Он весил порядка девяноста килограммов, а я – около шестидесяти. Вероятно, его взяли потому, что он обладал физической силой. Куда мудрее, конечно, было бы выбирать человека по его умственным качествам, а не физической форме. Главный врач был очень пожилым человеком и отличался слабым здоровьем, поэтому ему опять пришлось передать мое дело в руки помощника, а тот, в свою очередь, уже раздавал определенные указания. Он четко определил, что я могу, а что не могу делать. Эти указания, отчасти безрассудные, строжайше выполнялись. Винить санитара за это я не могу. Доктор лишил его права думать самостоятельно.

В этот период я совсем не нуждался во сне. Обычно я проводил часть ночи за рисованием. В сентябре 1902 года, когда я был полностью сконцентрирован на самом себе, я решил, что обязан стать автором книг – по меньшей мере одной; а теперь я думал, что могу стать художником и иллюстрировать собственные книги. Я не любил рисовать ни в школе, ни в университете. Но проснувшееся во мне желание творить разгоралось. Моим первым самостоятельным творением стала копия иллюстрации с обложки журнала «Лайф». Учитывая мою неподготовленность, первый рисунок я считаю неплохим, но доказать этого не могу: халатные санитары уничтожили его вместе с другими рисунками и рукописями. С того момента, как я закончил свой первый рисунок, я переключался то на рисование, то на письмо; у меня даже возникла идея сочинить письмо губернатору штата и проиллюстрировать свое послание. По несколько часов в день я писал и читал, столько же посвящал рисованию. Но помощник врача, вместо того чтобы помогать мне избавиться от чрезмерной энергии через творчество, подло вставлял палки в колеса, не обращая никакого внимания на мои пробудившиеся амбиции. Врачи должны были делать все возможное, чтобы успокоить мой сумасшедше активный ум; но взамен меня обдавали холодным равнодушием, никто не защищал мои интересы, и я постоянно раздражался.

В какой-то момент случилось так, что мои творческие порывы не просто подавили, а задушили. Доктора решили – и это было глупо с их стороны, как я полагаю, – мой чрезмерно деятельный разум успокоится в только полном отшельничестве. Следовательно, у меня забрали все книги, принадлежности для рисования и письма. С 18 октября по 1 января следующего года, за исключением двух недель, меня запирали то в одной, то в другой маленькой пустой комнате, которая напоминала тюремную камеру и иногда была даже хуже.

Решающую роль в этом кризисе сыграл початок кукурузы. Во мне жил маленький Рафаэль, и у меня была привычка сохранять разные вещи как память об этапах саморазвития. Мне верилось, что эти вещи, озолоченные моим прикосновением (будто бы я царь Мидас [10]), однажды будут стоить много денег. Если общество терпимо к коллекционерам, то оно вполне может позволить одному безумцу собирать все, что попадется ему под руку. Среди всяких диковин затесались и несколько початков кукурузы. Я собирался позолотить их и как-то прикрепить к маленьким термометрам. Однако утром 18 октября один человек, занимавшийся моим делом, нашел початки и сообщил, что выбросит их. Я тут же предупредил, что его действие приведет к драке. Так и случилось.

Когда драка началась, в палате было два санитара. Я дрался, пока мы не заключили временное перемирие, и сказал им, что буду сражаться до тех пор, пока в отделение не придет помощник врача. Мой личный санитар, поняв серьезность моих слов, схватил и держал меня, пока его коллега не вернулся с подкреплением. А так как он был не с помощником врача, а с третьим санитаром, драка продолжилась. Тот, кто ходил за «помощью», держался в сторонке, потому что был ниже, чем два других. Конечно, ссоры с пациентами шли вразрез с правилами заведения, и, поскольку я был достаточно в себе, чтобы доложить о любых запрещенных ударах, санитары держали меня за руки и пытались придушить, чтобы я перестал сопротивляться. Однако я выворачивался – они не могли сжать мне горло – и почти десять минут я продолжал борьбу, все время повторяя, что не остановлюсь, пока не придет доктор. Наконец, появился помощник врача, но не тот, что занимался моим делом. Он заключил, что меня нужно положить в отделение для буйных рядом с моей палатой, и меня мгновенно заперли там.

Позже друзья спрашивали меня:

– А что же делать, если пациент пришел в бешенство?

На что я отвечал одинаково:

– Не доводите его до бешенства.

Психиатры, с которым я общался впоследствии, сказали, что, если бы у меня был умный санитар, способный успокоить меня и оставить в покое бесценные початки кукурузы, та драка и будущие ужасные события просто бы не случились. Ни в тот день, ни когда-либо еще. Если бы со мной просто обращались по-человечески.

Итак, я снова оказался в отделении для буйных пациентов, но на этот раз не из-за желания разведать, что там творится. Искусство и литература теперь занимали меня сильнее потенциальных реформ, и я стал безо всякого энтузиазма жить в отделении, лишенном всякого намека на эстетику. Сама палата была чистой и при других обстоятельствах выглядела бы довольно презентабельной. Высотой три метра, шириной два и длиной три. К потолку были прикреплены лампы накаливания в виде полукруглых шаров. На стенах – ничего: они были просто облицованы деревянными панелями. На улицу вело единственное окно с решеткой, из него и шел свет. С одной стороны двери был проем размером в десять квадратных сантиметров с собственной дверцей. Она открывалась только снаружи, и сквозь нее подавали еду тем пациентам, кто считался «опасным». Ножки кровати были прикручены к полу; другой мебели в палате не имелось.

Прежде чем меня запереть, санитар отыскал и забрал карандаши; но один укрылся от его внимания. Разумеется, переезд из красиво обставленной комнаты в аскетичную довел мой и без того разгоряченный мозг до точки кипения. Потому я и послал врачу, который вел мое дело, записку, попросив его прийти ко мне, как только он приедет, и у меня есть все причины полагать, что записку доставили. Как бы там ни было, доклад об утренней драке и переводе в новое отделение наверняка дошел до врача, ведь было несколько свидетелей. Ожидая ответа, я стал писать. И так как бумаги не было, я стал писать на стенах. Я начинал свои заметки так высоко, как только мог, и писал колонками примерно в метр шириной. Вскоре карандаш затупился. Но тупые карандаши легко заостряются на точильном камне ума. Задавив приобретенные черты, я позволил себе превратиться в примитивного, но эффективного человека. Я обгрыз дерево с карандаша, оставив только графитовый стержень. Немного графита – и рука, ведомая абсолютной дерзостью эйфории, может в творческой форме обругать всех и вся. Я склонен считать, что так и сделал; и я задаюсь вопросом, закладывали ли Рафаэль и Микеланджело (кого я считал лишь предшественниками) столько же чувств в квадратный метр своих шедевральных росписей. Каждые несколько минут, как будто ставя запятую в своем творчестве в намерении заполучить внимание, я изо всех сил пинал дверь. Около восьми утра произошла драка. За три часа до этого я сидел в одиночестве, ходил по комнате и доводил себя до безумия. Затем решил привлечь к себе внимание. Разбитое ранее стекло позволило мне добиться вполне разумной цели. И на этот раз оно сослужило мне хорошую службу. Светящийся полушар на потолке оказался самым уязвимым местом для атаки. Вопросом было лишь как добраться до него так, чтобы разбить. Вскоре я нашел решение. Я снял ботинок и швырнул его в свою стеклянную мишень. Точное попадание!

Санитары тут же стали ломиться в комнату. Они застопорились у входной двери, потому что она была заперта. Я стоял по другую сторону и получил такой удар по лбу, что он, наверное, проломил бы череп, попади дверь немного ниже. Ворвавшись в комнату, санитары бросили меня на кровать, и один из них придушил меня так сильно, что я почувствовал, как глаза вылезают из орбит. После этого санитары привели палату в порядок: убрали стекло – все, кроме одного маленького и по виду безобидного кусочка, который, как оказалось, смог сыграть практически фатальную роль; изъяли ботинки и снова заперли, не забыв как следует обругать меня за то, что я заставил их попотеть.