Оторванный от жизни

Он рассмеялся, зная, что из всех сложных задач, которые я перед собой ставил, эта в моем состоянии была наиболее трудной. Но я сдержал слово. До того же часа следующего дня я отказывался с кем-либо разговаривать. Я даже не отвечал на обычные вопросы; и, хотя я молчал намеренно и вел себя хорошо, помощник врача решил, что я упрямствую, и пригрозил перевести меня в отделение похуже, если я снова не заговорю.

День, что я молчал, хоть и по своей воле, был одним из самых длинных в моей жизни, поскольку на меня давила тяжесть несказанных слов. Любой психиатр подтвердил бы, что задуманное удалось мне замечательно, и согласился бы, что это было по крайней мере выражение высокой степени самоконтроля. Я не собираюсь доказывать, что в то время не был в ненормальном состоянии, но хочу показать, что обладал той степенью самоконтроля, которая, вероятно, позволила бы мне остаться в хорошем отделении, не будь у меня намерения – ненормального, конечно, но я этого хотел сам, – расследовать и проводить реформы. Я достиг пика волны эйфории в начале октября. Сейчас (в ноябре) эта кривая, демонстрирующая мое возвращение к нормальному состоянию, должна была постепенно сойти на нет. Вместо этого она очень сильно колебалась – либо же ее заставляли колебаться действия моих врачей и санитаров, которые, признаюсь, иногда были вызваны моим поведением. Во время трех недель закончившегося изгнания я был менее возбужден, чем в первые семь недель эйфории. Мое состояние в течение двух недель в лучшем отделении больницы штата не отличалось от предыдущих трех недель мучения и последующих трех недель издевательств и лишений, не считая самих моментов пыток и страданий.

Хотя я уже давно собирался провести реформу существующих методов лечения, бездумное желание проверить отделение для буйных пациентов не овладело мной до тех пор, пока я сам не испытал подобное заключение. Напрашивался вывод, что, если человек может подвергнуться таким мучениям, пока находится в частном заведении – нет, в двух частных заведениях! – жестокость может существовать и в государственной больнице. Именно поэтому я ложился в больницу штата с твердым намерением лично проверить все отделения, спокойные и не очень.

Но я не спешил начинать. Недавние происшествия истощили меня, и я хотел набраться сил перед тем, как испытывать новые муки. Это желание восстановиться некоторое время контролировало мое поведение, но его влияние постепенно сходило на нет – по мере того, как моя жизнь становилась все более монотонной. Вскоре мне показалось, что отделение для спокойных больных – слишком вежливое. Я хотел веселья, каких-то действий. И я решил заполучить его, несмотря на последствия; сейчас я должен признаться, что не привел бы свой план в действие, знай я, что меня ожидает.

Где-то в это время меня пришел повидать мой опекун. Конечно, я рассказал ему обо всей жестокости, что мне пришлось вынести в частной больнице. Мой отчет удивил и сильно расстроил его. Еще я уведомил его, что схожие условия существовали и в больнице штата, поскольку я слышал вполне убедительные сплетни. Он попросил меня вести себя хорошо и оставаться в том отделении, где я находился на данный момент. Я признавал, что в этом отделении было все, что пожелаешь, – конечно, если ты был готов вести себя подобающе.

Меня запирали в комнате, и я находился, фигурально говоря, за решеткой, но не чувствовал себя беспомощным. Я твердо верил, что смогу сбежать и быть дома ко Дню благодарения. Более того, я знал, что если вернусь домой, меня вкусно накормят перед тем, как отправить обратно в больницу. Я испытывал сильное желание исследовать отделение для буйных и решил, что настала пора действовать. Я думал, что сбежать оттуда будет быстрее и безопаснее: оно находилось на первом этаже. Следующим шагом я уведомил санитаров (и нескольких пациентов), что в течение пары дней сделаю что-то, из-за чего меня переведут. Они, конечно, не поверили, что я действительно этого хотел. Моя искренность их обезоружила.

Вечером 21 ноября я пошел по палатам, собирая вещи, принадлежавшие другим пациентам. Я спрятал их в своей комнате. Еще я набрал небольшую библиотеку из книг, журналов и газет. Взяв все то, на что хватило смелости, я общался с пациентами, пока не наступило время отхода ко сну. Санитары вскоре заперли меня в моей лавке старьевщика, и я провел остаток ночи, наводя беспорядок. Сначала я планировал забаррикадировать дверь, чтобы задержать докторов и санитаров до тех пор, пока главный врач не примет мой ультиматум: я хотел провести День благодарения дома. Но позже я слегка изменил свой план. Я не спал всю ночь, переставляя вещи, и ужасно проголодался, а потому решил, что будет разумно не просто наесться, а еще и раздобыть еды перед тем, как засесть в осаде. Соответственно, я расставил вещи по местам и следующим утром делал все как обычно. За завтраком я поел за двоих и спрятал в карманах хлеб – так, чтобы продержаться по меньшей мере двадцать четыре часа. Потом я вернулся в свою комнату и сразу забаррикадировал дверь. Баррикада состояла из шкафа, нескольких ящиков, которые я достал из комода, и книг, в число которых входили «Потерянный рай» и Библия. Эти два тома я с большим удовлетворением сделал краеугольным камнем. Таким образом, пол между дверью и противоположной стеной был полностью занят. Сосед по палате, молодой человек, неспособный разговаривать так же, как и я в период депрессии, находился вместе со мной. Это была случайность. Захват заложника не входил в мои планы, хотя, наверное, я мог бы использовать его как пешку в переговорах, если бы моя баррикада продержалась под атакой чуть дольше.

Вскоре санитары поняли, что что-то не так. Они подошли к моей двери и попросили открыть. Я отказался и дал им понять, что меня не переспорить, – это будет простой тратой времени. Они попытались войти силой. У них не получилось, и они доложили о ситуации помощнику врача, который вскоре пришел к моей двери. Сначала он пытался вести со мной переговоры. Я вежливо, но твердо сказал ему, что меня не отговорить и не достать из палаты, пока я не сдамся сам, потому что баррикада была крепкой и точно продержится, сколько требуется. Я заявил, что тщательно продумал линию своего поведения и знаю, чего хочу. Я сделал ему комплимент, потому что до сих пор он относился ко мне с большим количеством такта, и выспренно, но искренне поблагодарил его за его действия. Еще я выразил полное удовлетворение поведением санитаров. Я словно поставил штамп «одобрено» на действиях заведения.

– Но я знаю, что в больнице есть другие отделения, в которых к беспомощным пациентам относятся ужасно. И я намереваюсь немедленно положить этому конец. Я не открою эту дверь, пока не придут губернатор штата, судья, который положил меня сюда, и мой опекун. Когда они прибудут, мы посмотрим, лишают ли пациентов прав в этом заведении и обижают ли их.

Я произнес свою речь во фрамугу над дверью. Несколько минут доктор продолжал убеждать, что мне стоит сойти со своего пьедестала, но это лишь сильнее меня раздражало.

– Вы можете стоять около двери весь день, если хотите, – сказал я. – Я не открою, пока тут не появятся три человека, которых я назвал. Я приготовился к осаде. Еды у меня хватит на целый день.

Поняв, что никакие аргументы не возымеют влияния, помощник врача решил вломиться внутрь. Сначала он попытался сломать фрамугу крепкой палкой. Я ударял по ней в ответ, и она оставалась на месте. Затем послали за плотником, но один из санитаров умудрился открыть дверь так, чтобы просунуть в нее руку и оттолкнуть мою баррикаду в сторону. Я не понимал, что произошло до того момента, пока не стало слишком поздно. Когда дверь была открыта, внутрь ворвались доктор и четыре санитара. Безо всяких церемоний меня швырнули на кровать, и двое из трех нападавших оказались сверху. Меня снова душили, на этот раз – доктор. Все случилось за считаные мгновения. Но мне повезло, и я хорошенько ударил доктора в челюсть. За это я так и не извинился – он был примерно моего возраста, а силы оказались неравны: пятеро набросились на одного.

Когда меня схватили, каждый санитар взял меня за руку или за ногу, и под руководством доктора, согласно его указаниям, меня пронесли по коридорам и спустили вниз на два пролета: так я оказался в отделении для буйных. Столь поразительное зрелище испугало пациентов, поскольку в отделении для спокойных больных очень редко застанешь подобное. Мало кого из тех, кто оказывается на моем месте, сопровождает такое количество зевак.

Для меня все это было шуткой, за которой скрывалась добрая цель. Я был возбужден, но вел себя хорошо. По пути в свою новую палату я сказал доктору:

– Веришь ты в это или нет, но я реформирую это заведение. Я затеял все это, чтобы вы перевели меня в отделение для буйных. Я хочу, чтобы вы показали мне, на что действительно способны.

– Не стоит волноваться, – ответил доктор. – Ты свое получишь!

И он не солгал.

XIX

Даже для отделения буйнопомешанных мое появление явило собой настоящее зрелище, если не целую драму. Три дежурных санитара пришли к выводу, что в моем лице на них повесили тяжелого пациента. Они с неприятным любопытством восприняли мое появление, и это, в свою очередь, пробудило во мне любопытство. Хватило взгляда, чтобы убедиться: эти крупные мужчины не стеснялись прибегать к грубой силе. Действуя согласно предписаниям дежурного доктора, один из них снял с меня одежду (я остался в белье) и засунул меня в камеру.

Мало какая из тюрем в этой стране может похвастаться худшим помещением. Камер было пять, расположены они были в коротком коридоре, прилегающем к основному отделению. Камера была размером два на три метра, с высоким потолком. Зарешеченное крепкое окно пропускало солнечный свет и немного воздуха, но назвать это вентиляцией было трудно. Стены и пол были голыми, мебели не было. Пациент, запертый здесь, должен был лежать на паре ковриков – кровати тут не оказалось. Через какое-то время я смог спать в таких условиях – после того, как привык лежать на поверхности почти столь же твердой, как камень. Здесь (и в других помещениях отделения) в течение трех недель я был вынужден вдыхать и выдыхать столь спертый воздух, что даже во время моего пребывания в большей по размеру комнате в том же отделении врачи и санитары редко удерживались от комментариев о его качестве.

Первая еда заставила меня куда хуже относиться к моему полусоциологическому эксперименту. Более месяца я практически голодал. Каждый раз мне давали такое же количество еды, как и другим, но средняя порция не удовлетворяла потребностей столь активного пациента, как я.